Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Нина с облегчением позволила себе погрузиться еще глубже в поглощающую боль дрему.

…Проснулась она резко и вдруг. Голова не болела, но была тяжелой, словно налитой, и соображалось с трудом.

В комнате горел свет, слышались голоса. Нина посмотрела на себя. Она спала одетой, но под покрывалом с другой кровати — Любочкина забота. Неслышно поднявшись, она попыталась привести себя в порядок. Сумочка, к сожалению, осталась в комнате. Нина прислушалась, не стараясь вникать в смысл разговора. Баринова узнала сразу, второй же голос был незнаком, и она подумала о новосибирском госте.

Раздумывая, выходить ли туда, к ним, в таком истерзанном виде, она посмотрела на часы. Для сотрудников лаборатории еще рановато. Придется поскучать часа полтора, а потом под общий шумок можно будет покинуть свое нечаянное убежище. Если ее, конечно, не обнаружат раньше.

Стараясь не скрипнуть кроватью, она села, невольно вслушалась в голоса. А через минуту ей захотелось оказаться за километр, за десять километров отсюда. Она стиснула руки так, что побелели пальцы. Больше всего на свете она боялась, как бы Баринов или его новосибирский коллега не вздумали заглянуть за занавеску.

Пока шли через двор, Омельченко ворчал:

— За каким чертом ты тащишь меня в лабораторию? Что я, по-твоему, приборов не видал? У меня в институте, небось, похлеще, сам знаешь.

— Вот именно.

— Не крути, Паша. Со мной твои фокусы не проходят, ты же знаешь. Вот чего ты добиваешься — не пойму.

— Я, может, хочу тебе в жилетку поплакаться.

— Лучше сделай заявку. Последний отчет Академии читал? Там и ваш институт упомянут — систематически не осваиваете деньги на оборудование.

— Вот-вот! Не осваиваем! Да мне здесь через наш Академснаб проще купить в лабораторию финский спальный гарнитур, чем паршивый биорегистратор!.. Ты, Боренька, плохо представляешь себе местную специфику. — Баринов открыл дверь своим ключом, вошел и щелкнул выключателем. — Проходи, садись.

— Ладно, не хнычь. За последнее время чуть ли не четверть центрального руководства сменилась, знаешь? Так что, думаю, дело наладится, поработаем.

— Я в этом пессимист.

— А я — оптимист. Знаешь разницу?.. Пессимист ноет — все плохо, мол, очень плохо, хуже не бывает. А оптимист в ответ — чепуха, будет еще хуже!

Омельченко коротко хохотнул, но Баринов даже не улыбнулся.

— Старо, мой друг, старо. Студенческие хохмочки.

— Нет, я серьезно. В стране что-то меняется. Думаю, скоро и тебе не придется заниматься мышиной возней. Хуже-то, действительно, не бывает. Так что любые перемены должны дать положительный эффект, а пока подвижки намечаются по-настоящему ценные. Лишь бы нам теперь в другую сторону не перегнуть.

— Не перегнем. Ученые.

— На это вся надежда. Вот только — кто гнуть будет? И опять же, как говорили древние китайцы, чтобы выпрямить палку, надо ее выгнуть в обратную сторону.

Они помолчали. Потом Омельченко сказал:

— Но ты, Пашенька, жук хитрый. Ты же не за этим сюда привел — подальше от посторонних ушей.

Баринов кивнул.

— Материалы ты показал интересные, спора нет, — продолжал Омельченко. — Но — смысл?

— Знаешь, Боря, — медленно, с большими паузами, начал Баринов. — Мне иногда становится страшно. Ты пойми, мне иногда по-настоящему становится страшно. Иногда мне начинает казаться совсем уж черт знает что. Такие фантазии, такие фантасмагории… Они даже не имеют право на существование вот здесь, — он постучал себя по лбу, — не то чтобы на высказывание вслух.

— И что же ты с ними делаешь?

— Давлю… Давлю, Боря. В зародыше. Вот так, — и он показал ногтем пальца на крышке стола — как именно.

— Ну-ну. Дело хозяйское.

— Да! Да! Хозяйское! Именно так я и веду себя с этой женщиной — по-хозяйски!.. Ты пойми, Боря, все, что с ней происходит, не укладывается ни в какие теории. Ни в какую практику. Я бессилен, понимаешь, я совершенно бессилен понять и объяснить то, что происходит с ней. Ну, ей-то я кое-как мозги туманю, вселяю бодрость духа. Это нетрудно. Наверчу всякой наукообразной чепухи, она не специалист. А самому себе объяснить — нет, не могу. Или же — признать публично, что сам свихнулся.

— А если тебе, Паша, арапа правят?

— Боря, эта женщина слишком несчастна, чтобы я мог допустить хотя бы подобие такой мысли. Два десятка лет обманывать окружающих и саму себя…

— Слова, Паша, слова. Ее слова. Или ты тоже сторонник принципа товарища Вышинского, что признание обвиняемого доказывает его вину?

— Слава богу, я знаю, что такое презумпция невиновности… Маленький нюанс: мы работаем с Афанасьевой скоро год, общаемся почти ежедневно. Это не симуляция. Я ей верю. Но я и за нее боюсь.

Омельченко негромко засмеялся.

— Вот поэтому ты дальше доктора наук и завлаба не продвинулся. Для настоящего ученого ты слишком впечатлителен и легковерен, извини.

— Можешь не извиняться, я знаю, что легко увлекаюсь и легко верю. И разбрасываюсь здорово… Но без этого скучно было бы жить, согласись. И за членкорством я не гонюсь, как, впрочем, за директорским креслом. Мне хватает.

— Ладно, это беллетристика. «Каждому свое» — так, по-моему, было написано на воротах Дахау… Как все же ты сам себе мыслишь эти явления?

Баринов досадливо махнул рукой.

— Не знаю я. Мои гвардейцы наворотили таких штук — пробы ставить некуда. Тут тебе и генетическая память, и телепатия, но не пространственная, а временная — из прошлых веков. Но и пространство не обошли — накручивают псевдоэйнштейновский пространственно-временной континуум: четвертое, пятое, шестое измерения. Множество сопутствующих миров, тысячи Земель, отстоящих друг от друга по фазе, спирали времени, квантование времени — антология околонаучной фантастики. Шелуха и бредятина. — И сказал, словно пожаловался: — Физиков требуют.

— Ну и как?

— «Как», «как»!.. Каком кверху, вот как! Этого мне еще не хватало.

— Почему бы не поискать? Нормальных, компетентных, неболтливых.

— Издеваешься?.. Найдешь тут, в нашем среднеазиатском заповеднике… Впрочем, в любом случае это будет, извини, не физик, а шизик — если поверит даже десятой части.

— Но ты-то сам веришь?

Баринов резко встал.

— Вот что… Ты видел ее энцефалограммы у меня в кабинете? А теперь посмотри сюда. — Он достал из сейфа три голубоватых рулончика, развернул один перед Омельченко. — Убери руки, я сам… Вот она засыпает. Вот началась вторая фаза. Вот первый парадоксальный в эту ночь — ноль часов шесть минут. Снова вторая фаза. Снова парадоксальный — ноль часов пятьдесят одна минута. А теперь — смотри!

Минутную паузу заполнил шелест бумаги под быстрыми пальцами Омельченко. Потом он негромко присвистнул — протяжно и на два тона.