Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Он так же рассеянно глянул в окно, еле слышно просвистел коротенькую фразу незнакомой мелодии, постукивая в такт пальцами по стеклу.

— Ну что ж, Нина Васильевна, до завтра. Посмотрел на вас, пообщался, поговорил — как с сердца сошло.

— А в театр вы опять не придете?

— Ах да, театр! — Он вернулся от двери, на ходу доставая бумажник. — Вы уж возьмите, пожалуйста, мои билеты. Может, пригласите кого-нибудь, у вас же есть, по-моему, знакомые в Москве? И вообще, — просительным тоном добавил он, — распоряжайтесь ими по своему усмотрению. Их можно обменять на какой-нибудь другой спектакль, в другом театре. Вот только где сейчас эта «биржа», не знаю, извините… Да, кстати! — спохватился снова Баринов. — Вот ваш паспорт, обратный билет, командировочное удостоверение, я его уже отметил… Пожалуй, теперь все.

И он снова исчез.

Утром следующего дня, наскоро позавтракав, Нина уселась с книгой в ожидании Баринова. Однако история ста дней одиночества никак не захватывала.

Нина поминутно прислушивалась, но даже если кто и ходил по коридору, плотная ковровая дорожка заглушала любые шаги. Она не выдержала, позвонила ему в номер. Телефон не отвечал. Тогда она поднялась к нему на этаж. Коридорная равнодушно сказала: «Да как ушли часов в семь, так и не возвращались».

Однако Баринов сказал: «До утра четверга», и Нина послушно продолжала ждать. Появился он в одиннадцатом часу — непривычно взъерошенный и откровенно злой, и, едва поздоровавшись, громко продекламировал с порога:

— «Песня вся, песня вся, песня кон-чи-ла-ся»! — Он с размаха упал в кресло, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. — Нина Васильевна, Ниночка — можно я вас так один раз назову, а? Ниночка, у вас попить ничего нет? Жара несусветная, хоть всего лишь май!

Он шумно обрадовался, когда она достала из холодильника бутылку фанты, и жадно осушил стакан, налил еще.

— Послушайте, Нина Васильевна, великолепный костюмчик! Очень идет к вашим глазам. Я бы Лизе такой же взял… Знаете, по дороге к вам почему-то вспомнилась одна давняя забавная история. Готовился я к защите докторской, и поселили меня почему-то в гостинице при Доме Советской Армии на площади Коммуны. Прожил я там почти полтора месяца, как сейчас помню — на третьем этаже, в самом дальнем закуточке. Здание старое, мощное, прямо цитадель, идешь по коридорам — с непривычки заплутаешь: то холл, то лестница, то тупичок, то хитрая система поворотов. Я же быстро хожу, вы знаете, а тут еще задумаешься, обязательно забредешь не туда… Но я не о том. Меня поражало, что буквально все встречные мгновенно уступали мне дорогу: полковники и подполковники, их жены и отпрыски, не говоря о майорах с капитанами. Очень меня это удивляло. И лишь потом догадался, в чем юмор. Ну и хохотал же я! А дело в том, что все они там в форме, при регалиях, а я один затесался штафирка, «шпак»!.. Черт их разберет, что они обо мне думали, но чином от майора и ниже делали даже руки по швам. А что — живет в офицерской гостинице, всегда в штатском, вечно озабочен, таскается с толстенным портфелем… Тем более и номер был у меня — люкс. Здорово, да?

Он рассказывал весело, напористо, с улыбкой и смехом, так, что, пожалуй, смог бы обмануть очень и очень многих. Но Нина видела еще сильнее обозначившиеся жестковатые складки у рта, нервную подвижность пальцев, голубоватые полукружья под глазами. Да и сами глаза были явно невеселы, временами в них проблескивал в долю мгновения яркий, злой огонек.

И Нина постаралась перевести его мысли в другую плоскость, правда, несколько неуклюже.

— Павел Филиппович, скажите, пожалуйста, зачем вам понадобилась мистификация с телефонным звонком якобы из горкома?

— А почему, собственно, «якобы»? И обязательно — мистификация?

— Я думаю, столь серьезное учреждение не обязано ведать командировками в Москву рядового инженера.

Баринов громко рассмеялся.

— Нина Васильевна, голубушка, или вы не знаете, сколь многочисленными и разными делами ведает это, как вы назвали, «серьезное учреждение»!.. А звонил, признаюсь, я сам, кстати, из кабинета второго секретаря. Если вы не в курсе, я член бюро горкома. И поэтому против истины нисколько не погрешил… Слушайте, а еще фанты у вас нет?

Теперь он пил, смакуя каждый глоток, и беспрерывно болтал о разных пустяках. Нина терпеливо ждала, когда он перейдет к главному. И он начал об этом главном — но без перехода, все в том же легкомысленном тоне, в котором только что рассказывал очередную байку.

Как оказалось, всю предыдущую неделю Баринов названивал в Москву, договариваясь, как он выразился, «о предварительных наметках исследования шестой фазы сна», то есть Нининых сновидений. Разговаривал с мелкими сошками, кто каким-либо образом был ему чем-нибудь обязан. Те гарантировали содействие. А с крупными акулами он надеялся найти общий язык при личных встречах, тем более что готовились они сразу с двух сторон — здесь, в Москве, и самим Бариновым через свою республиканскую Академию наук. Но, надо признать, он потерпел сокрушительное фиаско… Баринов подумал немного и повторил еще раз: «Вот именно — сокрушительное…»

Институт экспериментальной медицины готов включить в свой план тему, но — на следующую пятилетку. Институт мозга с удовольствием подключится к работе, однако ж сугубо неофициально. Костюковский из Центральной лаборатории сна внимательно и с интересом выслушал Баринова, склонив набок свою красивую седую голову, и объявил, что все это чепуха, вздор, реникса («Да-с, милый Павел, да-с, реникса!»). И, поддернув белоснежные манжеты, заявил о своем желании как-нибудь в конце лета денька на два-три слетать к ним в гости, посмотреть, чем они занимаются, и вообще…

Единственный светлый лучик блеснул сегодня утром. Баринову устроили встречу с ребятами из епархии Гизенко, того самого, который занимается космической медициной. Баринов не знал их, «космачи» его, поэтому долго ходили вокруг да около, вроде бы принюхиваясь. Выслушали, попереглядывались, тут же намеками и отдельными фразами, им одним понятными, посовещались — и обещали подумать. Как Баринов понял, у них возникли свои сложности со сном в невесомости. То ли перебои фаз, то ли их взаимопроникновения, хотя как это вообще возможно, никто понятия не имеет. В общем, при длительных полетах, за полста суток, кое у кого из космонавтов отмечались непонятные нарушения сна. Даже придумали этому название «мерцающий сон». Космонавт неожиданно для себя на протяжении всего пяти-семи минут мог раз десять уснуть и проснуться, причем видел при этом самые натуральные сны. Иногда кошмарные, иногда приятные, чаще нейтральные, а субъективно по продолжительности восприятия они доходили иногда до получаса. Более того, этих минут вполне хватало, чтобы выспаться на сутки вперед. К сожалению, содержание снов никем не фиксировалось, но один из ребят припомнил, что кто-то из космонавтов, пытаясь выразиться образно, упоминал о них как о снах «из чужой жизни».