Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

— В благословенных палестинах я родился и немножко вырос. Так, на метр с кепкой…

Они перешли железнодорожное полотно, узенькой тропинкой вернулись по насыпи чуть назад и, пройдя километра два по разбитому асфальту шоссе, свернули направо, на эту проселочную дорогу. Было приятно идти ее плотно утрамбованными, неискореженными колеями, между которыми росла высокая трава…

Да-да, именно здесь, чуть ли не за первым поворотом она вдруг ощутила некоторое беспокойство. Помнится, проселок там резко повернул, насквозь прошел небольшой ельничек, забрался на бугор и оттуда спустился вниз, обегая заросший осокой и рогозом игрушечный прудик, оставшийся по левую руку. Да-да, именно здесь начало ее беспокойства… Теперь надо попытаться найти его причину.

Нина сдвинулась в сторону, чтобы солнце не светило в лицо, и посмотрела из-под руки… Та поляна справа от дороги выглядела как-то ненатурально. Чего-то там не хватало. Кажется, именно это и беспокоило ее — необъяснимо и странно…

Баринов перешагнул через ствол и, чуть наклонившись, с беспокойством всмотрелся в ее лицо.

— Нина Васильевна, вам нехорошо?

Она, не сбрасывая оцепенения, медленно покачала головой и, отнимая руку от глаз, так же медленно сказала:

— Секундочку, ради бога, подождите секундочку…

— Да на вас лица нет! — Баринов встревожился не на шутку. Он попытался взять ее за руку, чтобы прослушать пульс, но она в странной заторможенности спокойно отстранилась.

Баринов выпрямился и отступил на шаг. Нина сидела бледная, уйдя в себя. Она сильно закусила нижнюю губу — так, что стала видна золотая коронка на резце. Эта манера была ей настолько несвойственна, что именно она больше всего поразила Баринова. Вдруг он вспомнил слова Омельченко. Нет-нет, она вовсе не играет! Это не может быть симуляцией. И даже если она гениальная актриса…

Он присел на соседний ствол напротив и смотрел на нее, бешено жалея, что под рукой нет ни одного, самого захудалого прибора из лаборатории. Эх, черт подери, как не повезло!.. Ее волосы, он машинально отметил это, растрепались, но не в том художественном беспорядке, над которым надо немало потрудиться и который придает женщине, особенно на природе, совершенно особенную порцию очарования. Нет, этот беспорядок был ненарочен, а потому тревожен, и от него веяло бедой и несчастьем.

— Нина! Нина Васильевна! — Он привстал, тронул ее за руку и встревожился еще больше. Рука стала холодной и отливала гипсовой бледностью.

Нина поднялась и, глядя мимо него неподвижным взглядом, сказала:

— Вернемся назад. Это недалеко.

Ее слова прозвучали приказом, и Баринов не посмел возразить. Быстрым ровным шагом она пошла обратно, ей было все равно, идет он следом или нет.

Она вернулась к шоссе, вернее, на то место, где начинался проселок. Тут Нина повернулась. Баринов шел все время сзади метрах в пяти и остановился тотчас, как остановилась она. Теперь он оказался прямо перед ней, и она нетерпеливо махнула рукой, даже не ему, а так, в пространство, словно сметая его с дороги. Он отступил в сторону, на обочину, и Нина двинулась назад — снова уже по дважды за сегодня пройденному пути.

Баринов попытался пристроиться сбоку, но она властным движением указала ему место за спиной, и он послушно пошел след в след, лихорадочно пытаясь как-то понять ее поведение и отчетливо сознавая, что из его попыток ничего не получится, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто совершенно необъяснимое, может быть, даже страшное. Или странное.

Теперь Нина шла медленно, словно сомнамбула, высоко подняв голову и поводя ей то вправо, то влево. Баринов, путаясь в траве, перепрыгнул в соседнюю колею. Теперь он шел сзади и чуть сбоку. Когда она поворачивала голову в его сторону, он мог видеть ее полуприкрытые глаза, твердо сжатые губы и напряженный, с чуть раздутыми ноздрями нос. Она по-прежнему была бледна до болезненности.

Дорога, попетляв, медленно пошла вверх и, перегнувшись через лысый пригорок, побежала дальше по берегу пруда.

Здесь, на самой высокой точке, Нина будто споткнулась, на миг остановилась. Баринов рванулся, чтобы поддержать ее, ему показалось, что она падает. Но Нина выпрямилась и медленно-медленно, словно в замедленной съемке, начала спускаться. Руки, до того неподвижно висевшие по бокам, были подняты на уровень груди. Ладони она держала от себя и беспрерывно шевелила пальцами, словно ощупывая воздух или что-то другое впереди, такое же невидимое.

У большой поляны она остановилась. Баринов подошел вплотную. Глаза ее были закрыты, руки по-прежнему ощупывали что-то перед собой.

— Павел Филиппович, — сказала она низким, незнакомым голосом. — Вы что-нибудь видите?

Он посмотрел вперед.

— Да. Поляну, лес.

— Там, на поляне.

Он всмотрелся.

— Н-ну, поляна не совсем ровная. Некошеная. Ближе к лесу небольшие кусты. Рядом с ними какие-то бугры.

— Да нет же! — в ее голосе слышалось отчаяние. — Вон там, у леса — дом. Большой, темный, старый, с тесовой крышей. И флюгер на крыше, у трубы. А еще плетень, за ним огород. И колодец. Во-он там, вон он — журавель!

Баринов осторожно взял ее под руку.

— Нина, присядьте, пожалуйста.

Сердце забилось гулко и сильно, предчувствуя что-то очень важное, но все равно неожиданное. Только сейчас он понял, кого напоминала Нина в те минуты, когда шла по проселочной дороге, словно на ощупь.

Это же Коровников, собственной персоной! Тот самый Василий Петрович Коровников, который натужено и одухотворенно своими руками наводит порядок в организме очередного трудного пациента…

Вот и она сейчас с закрытыми глазами видела то, что не было доступно ему с открытыми — и не могло быть доступно!.. Чем неожиданней понимание, тем реальней становится то, что происходит.

— Побудьте здесь, я сейчас!

Одним махом он перелетел через высокую бровку и, спотыкаясь на кочках, побежал через поляну туда, где сквозь рослую траву угадывались бугорки и ямки.

…Когда он вернулся, постаравшись там, вдали от Нины, хотя бы в самом первом приближении оформить вихрь мыслей, она, свернувшись калачиком, без сил лежала на траве неподалеку от обочины и не пошевелилась при его появлении.

Баринов сел рядом, тыльной стороной ладони прикоснулся к ее лбу.

Она слабо улыбнулась, и какое-то подобие вопроса появилось в ее безмерно усталых глазах. Она была уже спокойна, щеки слегка порозовели, и выражение лица приобрело почти обычный вид…

Наконец-то сегодняшний дискомфорт во что-то вылился. Это принесло облегчение, временное конечно, это она понимала, потому что возможная расшифровка причины несла в себе еще больший дискомфорт, еще большее напряжение, может быть, неприятности. Новые сложности, новые тревоги и беды — может быть.