Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Мотоцикл фырчал, на подъемчиках взревывал двигателем, на спусках почти умолкал, и тогда в ушах слышалось посвистывание встречного воздуха… Тряска закончилась, и Нина открыла глаза. Они мчались по асфальту среди редких домиков какого-то поселка или села. Перед перекрестком парнишка притормозил, полуобернулся и что-то спросил.

— Да, прямо туда! — крикнул Баринов в ответ, энергично кивнув.

Мотоцикл повернул и через минуту остановился перед крыльцом одноэтажной больницы, как было написано крупными белыми буквами на большой синей вывеске.

Баринов резво соскочил с сиденья и, даже не обернувшись, скрылся за дверью. Нина хотела выбраться из коляски, но парнишка удержал ее за руку.

— Сидите, сидите! — испуганно сказал он. — Вам не надо вставать! — И добавил успокаивающе: — Ничего, вы не волнуйтесь, у нас врачиха очень хорошая — молодая, из Москвы.

Нина невольно улыбнулась. Быстрая езда пошла явно на пользу.

— Спасибо, не беспокойтесь, уже гораздо лучше.

— Вот и хорошо!.. Сердце, да? — парнишка смотрел на нее с нескрываемым сочувствием. — У моей бабули тоже сердце — просто беда. — Он вздохнул — по-детски прерывисто и непосредственно. — Отец вон даже телефон специально провел, чтобы вызывать «неотложку» в случае чего.

Баринов вышел в сопровождении пожилой сухощавой женщины в белом халате, которая сразу засуетилась вокруг Нины, заботливо и твердо поддерживала ее под руку, хотя особой необходимости в этом Нина уже не ощущала.

За дверью пахнуло специфическим больничным духом, свежевымытыми полами и прохладой. Больница казалась пустой, в коридоре им никто не встретился и было тихо.

Они вошли в небольшую палату на двоих, на дверях которой висела табличка «Для инвалидов ВОВ».

Женщина сразу принялась разбирать постель, приговаривая: «Вот сейчас, милая, ляжешь, отдохнешь маненечко, а там я Веру Сергеевну кликну, она тебя посмотрит. Все будет хорошо, голубушка, все будет славненько, вот увидишь». Нина не пыталась сопротивляться, поняв бесполезность всякой такой попытки.

Женщина выставила Баринова за дверь и, помогая Нине раздеться и лечь, представилась тетей Пашей.

Она сбегала за графином с водой и стаканом. «Вот, ежели пить захочется, милая», — сунула Нине под мышку градусник, заставила показать язык и сказать «а-а-а»… Все у нее получалось ловко и сноровисто, Нина почти с удовольствием подчинялась ее напористости и ласковой властности, граничащей с грубоватостью многоопытного человека, разбавляемыми бесконечными «голубушками» да «милыми»…

Но вот тетя Паша угомонилась, села рядом с кроватью на стул, недовольно покосившись на одежду, повешенную Ниной на спинку соседнего. Она сложила руки на коленях, склонила голову набок, вздохнула и спросила:

— А может, все ж таки позвонить Вере Сергеевне, а? Или Павлик-то взаправду говорит, что тебе, мол, просто отлежаться надо?

— Какой Павлик? — не поняла Нина. — Который нас привез?

— Это как «какой»? — удивилась тетя Паша. — Да Павлик же, Баринов.

— Павел Филиппович?

— Ну, для кого, может, Филиппович, а мне Павлик.

— А вы его откуда знаете?

— Вот те здрасьте! — тетя Паша даже руками всплеснула. — Чего ж мне не знать, коль он мой племяш! Его мать-покойница мне сестра двоюродная.

«Ну и ну! — Нина без слов откинулась на подушку, устало потерла виски кончиками пальцев. — Ох, бедная моя головушка!»

— Ты чего? — моментально забеспокоилась тетя Паша. — Тебе плохо? Голова болит? Так я тебе сейчас таблеточку. Или микстурки, как?

— Ничего, тетя Паша, ничего, спасибо. Наверно, солнце напекло, да и переутомилась… А что, Павел Филиппович отсюда родом?

— Ну, не отсюда, но здешний. Это жена его, Лизавета, нашенская, из Сосновки. А сам он панкратовский — тут, за железной дорогой, километров тридцать. Самого-то Панкратово уж лет двадцать как нет — на два десятка изб три с половиной старухи осталось. Все сюда перебрались. У Лизы тут и сестра, и два братана живут. И у Павлика, почитай, каждый десятый двор — родня.

В дверь постучали.

— Кто там? — крикнула тетя Паша построжавшим голосом.

Не переступая порог, Баринов просунул голову в палату.

— Как наша больная? — улыбаясь, осведомился он.

— Ну, какая же я больная? — возразила Нина. — Да вы проходите, Павел Филиппович, что вы за дверью-то.

Баринов вопросительно посмотрел на тетю Пашу. Та поджала губы, подумала и нехотя кивнула. Баринов вошел, прикрыв за собой дверь. Поверх пиджака у него был накинут белый халат. Он отодвинул стул с ее одеждой и сел на свободную кровать, покосившись при этом на тетю Пашу. Та вздохнула, но снова ничего не сказала.

— Тетя Паша, — делая вид, будто не замечает ее неудовольствия, сказал Баринов, — ты Симаковых помнишь?

— Это которых?

— Тех, что жили у Гнилого омута лет пятнадцать назад.

— Ну-у, эка ты, Павлик, хватил! Да там уже сто лет никто не живет!

— Сто — не сто, поменьше, конечно. Помнишь?

— Попервой, они не Симаковы, а Семенихины, ты запамятовал. Симаковы — это которые в каменном доме жили, он еще директором МТС был. А те, с Гнилого омута, те — Семенихины. И не живут они… да, с года шестьдесят третьего или шестьдесят четвертого. Как Мария утопла, Степан-то запил. Ваську, сына, в армию забрали, Надежда за военного, за летчика выскочила, а сам Степка в город подался, на стройку. Помнится, годика через два попал там по пьяному делу под машину или под трактор… Ну, Васька отца похоронил, да тоже в Москву. А дом продал какому-то писателю либо артисту. Тот его по бревнышку раскатал и на дачу себе увез… Да тебе-то чего до них, до Семенихиных?

— Интересуюсь просто, тетя Паша, — уклончиво ответил Баринов. — А хозяйство-то у них было?

— Как не быть! Хорошее хозяйство, крепкое. Сам-то из бывших, из раскулаченных. То есть отца Степки в тридцатом сослали, Степка тогда пешком под стол ходил. Ну, отец в Сибири, как водится, помер, а Степка забрал мать, жену с детишками и снова сюда. Не забыл родных краев, вот как… Хоть и родни почти не осталось, все сгинули — кто перед войной, кто в войну… Степка-то хозяином был, не нашим чета. Не-ет, не чета! Да у них и в Сибири, говорят, хозяйство было справное. И здесь, когда обжились, тоже завели — чего хотели. Налоги, штрафы платили, а скотину держали, да-а…

Тетя Паша рассказывала о неведомых Семинихиных, а Нина слушала ее неторопливый, мерный голос, такой уютный и домашний, и постепенно погружалась в дрему, измученная сегодняшним днем, а сейчас позволившая себе расслабиться в уюте, чистоте и покое…

Все было хорошо, можно было плотней смежить веки и полностью погрузиться в мягкую и прохладную дрему, если бы не что-то, что ощущалось небольшой шероховатостью на пути между явью и сном, которая не пускала Нину дальше, туда — в сон, в отдых. Годом раньше, да что там, полгода назад Нина бы внимания не обратила на эту шероховатость. Но сейчас она постаралась отвлечься от звучащего над ухом голоса и, лежа с закрытыми глазами, всеми силами пыталась сосредоточиться на этом «что-то», которое она ощущала сейчас как препятствие.