Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Баринов покивал в ответ, подвел ее, слегка упирающуюся, снова к стулу.

— Ты сядь, тетя Паша, сядь. Тут дело такое, понимаешь ли… В общем, чтобы понятно было, она сейчас наяву сон такой видит, будто она и есть та самая Мария Семенихина.

— Ой, Павлуша, ой, погоди, ой, не уходи, чтой-то сердце закололо… У-уф-ф, дай, ради Христа, отдышаться. — Она стянула с головы белую косынку и стала обмахиваться, опасливо косясь на Нину.

Баринов наклонился к Нине и тронул ее руку, проверяя пульс.

«Ну как?» — спросил он глазами.

Нина в ответ улыбнулась. Пульс, она чувствовала сама, был нормальным. Как, впрочем, и общее самочувствие. День, конечно, выдался, мягко говоря, сложным, суматошным и достаточно бестолковым, хотя, по совести, пора уже привыкнуть… И сейчас Нина просто испытывала желание уснуть, отдохнуть до утра. Правда, сначала бы съесть чего-нибудь. Хотя бы поужинать, раз обеда сегодня не получилось.

— Так как, тетя Паша, — Баринов был возбужден, доволен и не скрывал этого. — Так как, Нина Васильевна все точно описала? Или что-нибудь не так?

Тетя Паша уже успела водворить косынку на голову и сидела, морща лоб. Баринову пришлось дотронуться до ее плеча и повторить вопрос.

На этот раз она его услышала, но с полминуты раздумывала над ответом.

— Понимаешь, Павлуша, ведь Мария всамделе пошла тогда за сеном для своих коровушек. У них корова была и телка, а бычка они зимой забили. А вынесло ее только через пять дён и аккурат в наш огород. Может, помнишь, у нас его всегда по весне заливало. А тут вода чуток сошла, мой-то пошел поглядеть, нельзя ли хоть где-нибудь под картошку копать. И глядит — лежит она на берегу, вся веревкой запутанная… Ну, прям все, как она сказала, — тетя Паша мотнула головой в сторону Нины. — Наш дом тогда у самой плотины стоял, помнишь?

— Нина Васильевна, извините, это не любопытство… Вы действительно чувствуете себя Марией Семенихиной?

— Верьте — не верьте, Павел Филиппович… Я сама не понимаю, как такое может быть.

Они сидели на грубой, но удобной скамье у глухой задней стены дома Никиты, старшего брата Лизы. Сюда увел ее Баринов от суеты, разговоров и расспросов, пока там, в доме, готовили стол, пока подтягивалась многочисленная родня. Было тихо и тепло, солнце клонилось к закату, а перед глазами расстилался бескрайний огород. Аккуратные грядки ярко зеленели, здесь их делали приподнятыми — как могилки, а не как на юге — лоханками.

— Я сама не могу понять, — повторила Нина после долгой паузы. — Хотя думаю об этом беспрерывно. Вот вы, Павел Филиппович, как вы ощущаете свою жизнь?

— Н-ну, видимо, как и все. Для меня есть настоящее и прошлое. Настоящее — вот оно. Прошлое… Что было — то было. Что-то из прошлого забылось, что-то помнится. И я знаю, что и то, и другое, и третье было со мной.

— Вот! Вот именно! По-моему, вы ухватили саму суть. Так и у меня. Когда я вспоминаю свою жизнь, я ощущаю себя Ниной Васильевной Афанасьевой, в девичестве Клягиной. Когда я вспоминаю ее жизнь, я ощущаю себя Марией Кузьминичной Семенихиной, в девичестве Запеваловой… Какая ваша любимая книга?

— У меня нет любимых книг, Нина Васильевна.

— Как так? Вы же много читаете!

— Может, в этом и причина. Есть с чем сравнивать, трудно отдать предпочтение.

— А писатель?

— Аналогично. Если только так, навскидку — Стивенсон, Джек Лондон, Диккенс, Чехов, Бунин… Хватит?

— Предположим, вы назубок знаете «Лунную долину» или цикл о Смоке Беллью и Малыше, вы настолько сжились с главным героем, что без труда сможете представить, что он — это вы. Еще чуточку воображения — и вам начнет казаться, что вы сами прожили жизнь Билла Робертса, или Кристофера Беллью, или Саксон. Ну да, многое из этой жизни забыли, но ведь так и в реальности — вот хоть убей, не помню я, что делала, скажем, в августе шестьдесят пятого года!.. Вот так приблизительно и у меня сейчас, только воображение мне включать не требуется. Я просто вспоминаю.

— И они… эти жизни не путаются у вас?

— Нет. Они настолько разные, Павел Филиппович, что спутать их невозможно. — Нина покачала головой. — Нет, нет. Я ведь никогда не жила в таежной деревушке из двадцати дворов, не ловила сетью рыбу, не принимала роды у коровы, не стреляла белку… Я никогда вообще в руках не держала охотничьего ружья!

Она рассказывала, а Баринов очень жалел, что нет под рукой магнитофона или на худой конец блокнота с авторучкой. Он утешался тем, что по возвращении домой все будет записано, зафиксировано, и тогда, наконец-то, появится возможность документально подтвердить ее слова, проверить «на местности». Здесь, в Подмосковье, там, в тайге под Красноярском. Места конкретные, доступные, еще живы соседи, может быть, родственники…

Он не пытался запоминать, он проникался атмосферой той жизни — по мироукладу, по духу, а еще он ловил и отмечал про себя такое режущее различие между этими двумя женщинами, двумя — в одной!.. Чем дальше уходила Нина в воспоминания, тем больше отделялась от своего привычного облика современной интеллигентной горожанки — манерой говорить, построением речи, произношением. Вдруг появились слова, ей совершенно не свойственные, обороты, для нее немыслимые. А уж рассказывала она о таких сторонах жизни, каковых заведомо и изначально знать не должна была.

Она вспоминала отца, который, вопреки расхожему представлению о сибиряках как о людях косой сажени в плечах и великанского роста, был сложения обыкновенного, роста ниже среднего, говорливый и подвижный, почти суетливый, но силушкой обладал и подковы на спор гнул. Вспоминала мать — высокую, выше отца на полголовы, худощавую женщину, суровую на вид и вечно чем-то озабоченную. Вспоминала, называя по именам сестер и братьев, она в семье была третьим ребенком, да после нее росло еще пятеро. Вспоминала, как выдавали ее замуж на дальнюю заимку — за ссыльного, за кулацкого сынка, за «каторжанина». Свадьбу играли осенью, на Покрова, но лишь после Рождества, по накатанному зимнику они со Степой съездили за двести верст в сельсовет расписаться, а она уже была беременна первенцем, Гришуней. Родился он слабеньким и через три дня умер, когда она лежала в горячке. Потом у них долго детишек не было, только после войны родился Васятка, а следом Надежда, а потом, последышем, Мишутка. Про войну они узнали под осень, накануне первых заморозков, но Бог миловал — свекра не забрали как ссыльного кулака, а у Степана левый глаз ничего не видел с детства. Памятка такая ему осталась — когда грузили в теплушки, чтобы в Сибирь везти, красноармеец из конвойных среди них порядок так наводил, что полукружье от прикладной железки на всю жизнь в лоб впечаталось. Правда, Степан и с одним глазом любую птицу влет бил да еще пошучивал, что, мол, удобно, прищуриваться не надо… А вот ее отец и два брата ушли на фронт и там сгинули, только успели по письмецу с дороги прислать. На них потом листки пришли, что пропали без вести — и стали они как бы и не живые, и не мертвые: то ли за упокой молиться, то ли за здравие, того даже поп в красноярской церкви сказать не мог. Заказывали службу как за живых, на всякий случай…