Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

А когда она стала настаивать, устало и замученно посмотрел ей в глаза и сказал: «Все дело в том, Нина Васильевна, что я повел себя как самонадеянный осел, как распоследний болван… извините! Я слишком увлекся… Больше такой ошибки не повторю, поверьте! Опасности сейчас для вас нет никакой, но, скажу откровенно, была. Там, в Сосновке. А дома мы все поправим».

Как же жутко жалел Баринов, что вовремя не оказалось под рукой не то чтобы паршивого магнитофона, даже блокнота!.. Успокаивало одно — вернемся, мол, домой, зафиксируем каждое ее слово!

Но внутреннее беспокойство — или называй это чутьем, интуицией! — не давало покоя. После ухода Нины, в самый разгар застолья, он все же раздобыл магнитофон. У сына Никиты оказался неплохой кассетник «Электроника-321», главное, со встроенным микрофоном, с хорошей чувствительностью. У него разжился и парой чистых кассет. По неизживаемой привычке доделывать до конца тут же погонял его, проверяя, настроил и, успокоившись, пошел снова за стол.

Рано утром, пока Нина спала, он постарался подробнее расспросить тетю Пашу о семье Семенихиных, но она мало что добавила к вчерашнему рассказу. Зато назвала человек пять-шесть, кто из Сосновки, по слухам, водил некогда с ними знакомство.

А потом его ожидал удар, каких мало случалось в прошлом. Фиаско полное!.. Потеря Ниной памяти привела его в такое замешательство, что он чуть было «не потерял лицо» — и в ее глазах, и в глазах тети Паши…

Да что и говорить, удар оказался сильным, и, надо правде смотреть в глаза, он его пропустил.

Секретарша, по штатному расписанию, полагалась им с директором одна на двоих, но ее услугами Баринов пользовался постольку-поскольку и обращался к ней только по дежурным пустякам. Вчерашние школьницы, взятые на работу, как правило, по знакомству, мало что знали, еще меньше умели и совсем уж не хотели чему-нибудь учиться. Пересидят годик на «непыльной» работёнке, потом пристроятся на уютное местечко — либо замуж, либо в институт…

Поэтому для серьезных дел, по обычаю многих академических структур, Баринов держал в штате лаборатории специального человека. Таким была старший лаборант Галина Кузьмина, тридцатилетняя женщина со средним медицинским образованием, курсами бухгалтеров и незаконченным филфаком местного университета. Мать-одиночка с двумя детьми. Работу в секторе биохимии исполняла — сама надежность, а попутно вела еще за полставки неофициальную бухгалтерию и делопроизводство. Безотказная и надежная, как скала. Единственно, о чем просила — не ставить ее в вечерние и ночные смены.

Ей-то и решил поручить Баринов поиски следов Марии Запеваловой в Красноярском крае. На расстоянии четырех тысяч километров простыми они быть не обещали, тем более при условии крайней щепетильности дела и весьма скудной исходной информации. Сначала надо было выяснить, а есть ли хоть какие-нибудь основания посылать туда кого-то из своих, или же придется ехать самому.

Уж как себя корил, что не оказалось у него в это время хоть паршивенького диктофона, но еще больше казнил за то, что не нашел времени по горячим следам записать рассказ Афанасьевой. А еще больше, что просто слушал, не задавая направляющих, уточняющих вопросов: где, когда, кто конкретно и непосредственно… Поэтому — ни названия деревни, ни точных дат, ни имен…

Сразу же по возвращении он поспешил выделить время на «вечер воспоминаний». К такого рода «медитации» он прибегал редко и неохотно, и не потому, что процесс был связан с неприятными или болезненными ощущениями или же результат получался сомнительным и ненадежным. Нет, просто-напросто Баринов испытывал внутренний дискомфорт и крайнее недовольство собой от мысли, что он, психиатр-нейрофизиолог, доктор медицинских наук, биолог, один из ведущих специалистов по исследованию высшей нервной деятельности человека — и вдруг не может научно объяснить данный процесс, данное явление. Причем происходящее не с кем-нибудь, а именно с ним самим… Ну, скажем, как не может современная наука объяснить способность отдельных людей извлекать в уме квадратные или кубические корни из многозначных чисел. Или — абсолютно свободно владеть тремя-четырьмя десятками иностранных языков. Или — написать «Войну и мир», Девятую симфонию, «Джоконду»…

А Баринов мог, приведя себя в определенное состояние определенными методами, вспомнить любой момент своей жизни — досконально, до секунды, до мельчайшей подробности.

И начал пользоваться такой способностью еще в школе. Достаточно было собраться, сосредоточиться, и перед глазами всплывали нужные страницы учебника, словаря, справочника, пусть даже прочитанные непонятно когда и единожды. Нужно было только знать — что именно и конкретно необходимо вспомнить. Ведь на уроке химии ни к чему вспоминать учебник литературы, на уроке русского языка — справочник по физике.

Поскольку Баринов с малых лет мог не только помнить, но и соображать, школу он закончил с «золотом» и сравнительно легко поступил в институт.

…Он приготовил магнитофон с двумя чистыми кассетами, на случай если не захочется отвлекаться на запись вручную, термос с крепким и несладким черным кофе, разложил перед собой блокнот, три авторучки, пачку сигарет, зажигалку…

Сосредоточенно и последовательно он шел мысленно назад по времени, подбираясь к тому майскому утру, когда они с Афанасьевой вышли из электрички на перрон, снова ощутив тепло солнечных лучей, свежесть легкого ветерка, запах влажного леса…

Настроиться получилось легче, чем рассчитывал.

«Перескочив» через несколько часов, он остановился на том моменте, когда стоял у двери палаты, где тетя Паша помогала разместиться Афанасьевой… Вот возня за дверью стихла, размеренно забубнили голоса, видимо, все устроилось… Баринов поправил халат на плечах, постучал деликатно костяшками пальцев, приоткрыл дверь:

— Как наша больная?..

Неудобство метода состояло еще и в том, что лента воспоминаний «прокручивалась» с той же скоростью, с какой «записывалась», а трехчасовой, скажем, разговор и вспоминался три часа. Не больше, но и не меньше. Это страницу учебника, всплывшую в памяти, можно было читать с какого угодно места и как угодно — справа налево или слева направо, и с какой угодно скоростью… А вот с жизненными коллизиями так просто не выходило. Вспоминая то или иное событие, необходимо было «прожить», «прочувствовать» его заново — со всеми реалиями, паузами, не относящимися к делу эпизодами…

«Перематывая» ленту дальше, он начал «прокрутку» разговора, состоявшегося у них за домом на завалинке.

К сожалению, ни к блокноту, ни к магнитофону прибегать не пришлось. Не вспомнилось ничего нового, ничего такого, чего бы он не помнил естественным образом. И это очень плохо. Потому как дальше получалось почти что из разряда: «иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что»…