Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Голос тети Паши все же доставал ее. Он стал почему-то резким, набатным, каждое слово начало отзываться в висках и затылке теплым глухим толчком…

Нина не видела, как подобрался и замер Баринов, стараясь при этом не обращать на себя внимания, не спугнуть рассказчицу, предугадывая продолжение здесь, в маленькой палате сельской больницы, того неведомого и странного, к чему он уже слегка прикоснулся сегодня утром… А старая санитарка все вспоминала и вспоминала, неторопливо раскручивая нить давным-давно прошедших времен, давным-давно случившихся событий, радуясь в душе таким благодатным, внимательным слушателям и тут же в душе недоумевая, зачем им, пришлым, городским ученым людям, пусть даже один из них свой, бывший местный, тутошний, слушать про каких-то там Семенихиных — как те жили, как работали, с кем дружбу водили, а с кем и враждовали…

А Нина вдруг, не открывая глаз, поднялась и села в постели. На полуслове, с приглушенным «ой!», прервала свой рассказ тетя Паша, и Баринов высоким, напряженным голосом цыкнул на нее.

Нина хотела выйти из странного и страшного своей необычностью транса, в который, можно сказать, ввела себя сама, который слегка напомнил ей утреннее состояние, но не могла ни открыть глаза, ни произнести ни звука.

Она была в полном сознании, она слышала, как поскрипывает стул под тетей Пашей, как жужжит и бьется в оконное стекло муха, ощущала запах постельного белья казенной стирки… Рассудок работал четко, обычно, и она решила переждать, пока не пройдет новый шок — на этот раз не сна, не бреда, не отдельных картинок, возникающих в мозгу, а — воспоминаний. Она все помнила, абсолютно все — как помнит человек свою прошедшую жизнь. Она могла вспоминать вразбивку, не по порядку, не в хронологической последовательности, а как захочется ей самой. Вот только она не знала, что именно ей надо вспомнить, и тогда воспоминание пришло само собой…

Ох, как же страшно и жутко трое суток умирал на ее руках старик Семенихин, придавленный рухнувшей в бурю сухой лиственницей! Вот и сейчас в ушах звучит его звериный хрип: «Марея, слышь, Марея-а!.. Возьми ружье-от, там картечины в правом стволу-у… Марея-а… сделай милость!.. Христом Богом прошу, Марея-а… Я твой грех на себя приму, слышишь?..»

Мычали недоеные, непоеные и некормленые коровы, злобно визжал и бился в дверь теплого хлева кабанчик, заходились в плаче неприсмотренные Надюшка, Васек и грудничок Мишутка, а до ближайшего жилья двое суток, если по погоде, да на кого бросишь умирающего старика и малых ребят, старшему-то всего шестой годок… А старуха-то Семеничиха в Красноярске, в больнице после операции, а Степан-то по соболиным ловушкам пошел, да бурю где-то пережидает…

Вернулся из тайги Степан, постоял над отцом, что уж неделю без дня лежал в холодном лабазе, потому как сил похоронить его не осталось, да и сыну надо с отцом проститься по-людски, и сказал, словно припечатал: «Все, собирайся. С первой водой подадимся в Россию».

А через месяц сошел на нет в горячке младшенький Мишутка, дедов любимец. И опять стоял над мертвым Степан, блестя горячим, сухим глазом, только проговорил тихо, словно про себя: «Зря вы это, папаня. Зря свово любимого внучка за собой позвали. Не подумавши вы это, папаня…»

Нина открыла глаза и, захватив в горсть у груди краешек простыни, заговорила — монотонно, невыразительно, не ускоряя и не замедляя рассказа, не глядя на слушателей, но для них.

— Весна в тот год случилась дружная, ранняя, снег за два дня и ночь стаял. Нара вскрылась, все луга затопила. Ни пройти, ни проехать, а у нас копенки на дальнем болоте, за нижней луговиной остались, по зимнику не успели вывезти — Степа радикулитом маялся. И вот я пошла: на одном плече весла, на другом веревки моток. Нашу лодку Степан выволок на берег, но полая вода все равно достала. Высокая вода была. Лодка к старому осокорю цепкой привязана, тот осокорь шагов на сорок от берега, однако ж пришлось вброд добираться. Лодку туда-сюда швыряет, цепь рвет… А утро раннее-раннее, туман по-над речкой словно белый дым, а по речке чего только не плывет! Все, что люди за год в полях и лугах забыли, потеряли, что зимой за порог выбросили — все весной по речке плывет… Крутит вода, несется словно бешеная, еле-еле я замок отомкнула. Как подхватило тогда лодку, как понесло — сразу на стрежень выбросило. А там самый туман. Утро серое, да еще туман, я ж до света поднялась, сена корове нашей и телочке привезти — другой день скотина недоедала. Наш-то, ближний стожок водой тоже вниз сволокло, дотянулась… Я за весла, а их-то и нет. Куда подевались — ума не приложу. Пока с замком возилась, положила поперек бортов, а как лодку дернуло, я на дно упала, не удержалась на ногах. Тогда, верно, и потеряла. Вижу, рядом доска плывет. Я давай выгребать к ней руками, а сама испугалась — сил нет! Знаю ведь, что несет к плотине. Гребу, а лодка тяжелая, а доска рядом крутится, в руки не дается. Схватила я моток веревки, стала его бросать: за конец держу, а моток норовлю позади доски забросить. Наклонилась пониже, а лодка возьми да и налети на что-то. Может, на корягу, может, еще на что. Не знаю уж, на что она натолкнулась, только упала я прямо в воду, прямо на моток веревочный. Сапоги, юбка да телогрейка на дно тянут, а я от веревки высвободиться не могу, вконец запуталась. Разика два мне удалось вынырнуть, ухватить глоточек воздуха. На третий — хватила я холодной водицы… А потом я больше ничего не помню.

Порывисто вскочив, Баринов подошел к Нине и ласково, успокаивающе провел ладонью по волосам, потом легким нажатием руки заставил ее лечь. Он заботливо укрыл ее простыней, и Нина чувствовала, как дрожат его руки.

— Ну что, тетя Паша, — громко и напряженно сказал он, прокашлявшись. — Что скажешь? Так все было или нет?

Но тетя Паша едва ли могла понять его в тот момент. Она смотрела на Нину, и дикий, немыслимый древний ужас стоял в ее глазах. Нина попыталась ей улыбнуться. Тетя Паша медленно встала и бочком, бочком, чуть ли не пятясь, пошла к двери. Ее рука словно сама собой поднялась и стала мелко-мелко торопливо крестить Нину. Рука не слушалась, пальцы дрожали и, сведенные в щепоть, не клали кресты, а скорее описывали в пространстве некую замысловатую фигуру.

Баринов подскочил к ней, обнял за плечи и сильно встряхнул.

— Ты что, тетя Паша? Да ты же сроду в церковь не ходила! Эх ты, а еще медицинский работник! Может, валерьяночки накапать? Слышишь? Тетя Паша!

Она невидяще скользнула по нему взглядом и опять уставилась на Нину.

— Ну, ну! Успокойся, все в порядке, тетя Паша, все в порядке.

Тетя Паша привстала на цыпочки и зашептала ему на ухо громким шепотом:

— Павлуша, ты уж не таись, говори как есть. Откуда она про все про это знает, а? И рассказывает как странно, будто это она сама утопла, а не Мария.