Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

— Нет, машина Наиля. Я сидел сзади, при ударе бросило на пол, зажало между сидений. А она и водитель…

— Нда-а! — протянул Щетинкин, помрачнев. — Не знаешь — где тебя, что и как. И когда.

— Вот-вот.

Они помолчали.

Потом Щетинкин осторожно, с большими паузами, сказал:

— Извини, Паша… В общем, я не знал, и мне не сказали… У соседей была очень сложная медэкспертиза с огнестрелом. Попросили, пришлось съездить. Ты… ты ее хорошо знал?

— Да. Моя сотрудница.

— Ну что ж… В общем, прими мои соболезнования.

— Ладно уж… — Баринов поднял глаза на Щетинкина, посмотрел внимательно и слегка поморщился. — Нет, Сергей, не то, что ты думаешь. Просто мы с ней очень плотно работали последний год, даже чуть больше. Работа очень важная и сложная. А без нее…

— Понятно… Ну ладно, оставим это, — Щетинкин снова откинулся в кресле. — А почему ты сейчас от меня скрываешься? В лаборатории говорят, что ты дома, а Лиза меня перестала узнавать: буркнет, что тебя якобы нет — и повесит трубку.

— Ты обязательно стал бы расспрашивать — что и как. А поскольку объяснить я ничего не могу… Словом, я думал, ты спокойно, объективно, без предвзятости…

Щетинкин фыркнул, прервав Баринова на полуслове.

— Ну, Паша, ты мальчишка! «Объективно»! — передразнил он. — Должен же я знать, что искать! Не мне говорить, не тебе слушать, что в головном мозге областей неясной или невыясненной функции — девять десятых!

— Так значит…

— Да! С точки зрения анатомии этот мозг никак не отличается от любого другого. Письмо твое мне пришлось дезавуировать, поэтому, извини-подвинься, получи такой идиотский ответ — на официальном бланке, за печатью и подписью: как положено. — Он поднял руку, предупреждая возражения. — Однако, зная тебя, полагая, что без серьезных оснований ты такой галиматьи не родил бы, я втихаря распорядился приготовить три-четыре сотни препаратов: срезы для оптического и электронного микроскопов. За них я, так и быть, усажу своих сотрудников, но биохимию ты возьмешь на себя. Это первое. И второе: я пальцем не шевельну, пока не узнаю, в чем дело, что за этим скрывается.

Баринов на секунду прикрыл глаза.

— Хорошо, согласен. Тогда и у меня условие: как бы дико ни показалось то, что услышишь, свою работу ты доведешь до конца.

— Этого ты мог бы не говорить.

— Предупредить обязан. Поднимайся — поехали.

На телефонный звонок Баринов, чертыхнувшись, вернулся из прихожей. Он, конечно, торопился, однако давно усвоил, что от неприятных известий уклоняться не стоит, все равно догонят, а приятные — сами по себе неплохи.

Незнакомый мужской голос вежливо осведомился, не мог бы Павел Филиппович уделить ему по личному делу минут тридцать-тридцать пять. В крайнем случае — сорок, но никак не больше трех четвертей часа.

— С кем имею часть? — Баринов решил выдержать предложенный стиль.

— Видите ли, мое имя вам вряд ли что скажет…

— В таком случае покорнейше прошу извинить. Сами понимаете, дела.

— И все же я решусь настаивать на своей просьбе.

— Но на какой предмет, позвольте узнать?

— Видите ли, — незнакомец помолчал. — Дело касается меня, вас и еще одного человека.

Баринов не выдержал.

— Извините, мне пора. Всего доброго.

— Подождите! Не хотелось бы по телефону… Павел Филиппович, мне очень необходимо встретиться с вами — прямо сейчас. И не у вас в кабинете, а где-нибудь на нейтральной территории.

— Что-что? — Баринов внезапно развеселился, даже смешливо фыркнул в трубку. — Послушайте, уважаемый… э-э-э… не знаю, как вас величать. Для ресторана утро, как известно, далеко не сезон, а в кафе-мороженое я не хожу. Это во-первых. А во-вторых, вы случайно не мафиози?

— Вы меня не поняли. — Голос в трубке звучал сухо, по-деловому. — Или я не смог объяснить, извините. Я хотел поговорить с вами о Нине Васильевне Афанасьевой.

— Та-ак… Где и когда?

— Желательно прямо сейчас. Если можно — у памятника Горькому.

— Я выхожу. Мне ехать…

— …Минут пятнадцать. Я знаю.

Проехать к скверу, где стоял памятник, не получилось, повсюду навешали «кирпичей», и Баринов потратил несколько лишних минут, чтобы припарковаться как можно ближе. Но в пятнадцать минут он укладывался.

Пройдя дорожками сквера, он придержал шаг перед открытой площадкой с бесформенной, уродливой по-современному гранитной фигурой посредине. Угадывалась голова с буйной шевелюрой, а все остальное скрывал балахон, больше смахивающий на плащ-палатку. Ног же у «Буревестника революции» вообще не просматривалось. Он поясно как бы вырастал из скалы.

Было по-утреннему пустынно, лишь справа, на тонувшей в тени деревьев скамейке кто-то сидел. Баринов направился туда. Незнакомец встал и пошел навстречу. Они остановились друг против друга.

— Беседин Виталий Федорович, — незнакомец протянул руку. — Вас, Павел Филиппович, я знаю. Сядем?

Пока шли к лавочке, усаживались, Баринов, почти не скрывая, рассматривал собеседника. Одет тот был в традиционном стиле служащего средней руки, однако модно и добротно, даже со вкусом. Роста чуть выше среднего, в кости тонок, но мускулист, по-спортивному поджар. Лицо симпатичное, интеллигентное, слегка близорук, очки если носит, то редко, только для работы. Чисто выбрит, усы аккуратно пострижены, разве что волосы несколько длиннее, чем следовало бы, но это дань моде их молодости — возрастом они едва ли уступают друг другу…

Значит, вот ты какой — Виталий Федорович Беседин. Человек, которого любила Нина Афанасьева. Вот он какой… Не его ли она успокаивала, снимала головную боль и нервное напряжение?

Баринов не спешил начинать разговор, а Беседин сидел, молчал, словно давал возможность рассмотреть себя и прийти к определенному выводу. И Баринов не выдержал.

— Так вы хотели мне что-то сказать? Или, быть может, узнать о чем-то?

— Не совсем. Но вы правы, время идет, а я… Дело в том, что через три часа я уезжаю. Думаю… надолго. Понимаете, сейчас, после… в общем, после того, что случилось, у меня нет смысла держаться за этот город. — Он искоса глянул на Баринова, проверяя его реакцию. Но тот слушал невозмутимо, и он пояснил: — Мне кажется, вы в курсе наших отношений с Ниной… с Ниной Васильевной. Так ведь?

Баринов неохотно кивнул.

— Так вот, — продолжал Беседин, — недавно, буквально позавчера ко мне попала тетрадь. Это ее… дневники — не дневники, записки — не записки… Нечто среднее. Они не датированы, писались, видимо, для себя, для облегчения души. Знаете, как иногда рекомендуют психотерапевты: поделитесь своими мыслями и чувствами с кем-нибудь, хотя бы с листом бумаги, и вам станет легче… Вот и она так же… делилась.

Беседин потянулся к кейсу, достал общую тетрадь в голубом коленкоровом переплете, подержал, словно взвесил в руке.