Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Врач повернулся к нему и удивленно сказал:

— О, глянь-ка, очухался! А считай, в полной отключке был!

— Кто очухался? В какой отключке?.. Да я спал просто, — и Олег зевнул, глубоко и заразительно.

Врач, молодой бородатый парень, посмотрел на него, прищурясь, покачал головой, подумал.

— Ладно, — сказал он, обращаясь к комбинатовской фельдшерице Тонечке. — Запишем — «тепловой удар», перегрев. А так-то пациент в норме. Пусть отлежится да шпарит домой.

…Олег вытянулся на жесткой узенькой кушетке, ему было хорошо и спокойно. А работа — подождет.

Тоня заставила-таки лечь, пригрозив пожаловаться начальнику цеха, заботливо отгородила его белой простынной ширмой, а сама ушла к себе за письменный стол и сидела там, словно мышка, изредка шелестя страницами книги. А он с наслаждением отдыхал, и мысли кружились лениво-лениво, так, ни о чем конкретном.

Стала наплывать легкая дремота. Он опасливо подумал, не случилось бы здесь и сейчас очередное сновидение из чужой жизни, к примеру, той самой неведомой Нины Афанасьевой… и вдруг, похолодев, понял, что знает о ней все. Именно все — от первых сознательных ее дней до последнего мига жизни. И знает не потому, что прочитал где-то, или увидел в кино, или кто рассказал о ней — нет. Он вдруг осознал, что сам прожил ее жизнь от первого до последнего дня. Это он до рыданий и истерики не хотел идти в детский сад, потому что там воспитательница ставила тех, кто не спал днем, на стульчики посредине игровой комнаты в одних трусиках и не позволяла даже пошевелиться; это он был по уши влюблен в Колю Семушкина из десятого «Б» и безумно страдал, что тот «бегает» за Жанкой Глазыриной; это ему акушерка положила на грудь маленькое, кричащее басом, красно-фиолетовое существо, поздравив с сынишкой; это ему снились пугающие до спазмов в животе, жуткие и ужасные сны из чужих жизней; это он в страхе перед надвигающимся безумием штудировал учебники психиатрии; это он обрел последнюю надежду в лаборатории Павла Филипповича Баринова…

— Стоп! — Бледный до синевы Баринов поднял руку ладонью вперед, словно физически порывался остановить Олега. — Стоп! Вы что же, знаете о ней — все?

Олег медленно покачал головой.

— Нет. Я — не знаю. Я — помню.

Чужая память словно перетекла в него, странным образом не смешавшись с собственной, не вытесняя и не подавляя ее.

Олег будто раздвоился. Он помнил и за себя, и за нее. Нет-нет, он не мыслил, как Нина, не размышлял, как она, и присутствия ее «я» в своем мозгу не ощущал. Он мыслил сам по себе, как Олег Артюхов, но своей памятью был словно два человека: он и она. Или — она и он, равнозначно. Память была двойной. Он помнил то за Афанасьеву, то за самого себя, но при этом контролировал себя абсолютно и в каждый момент знал и понимал, что он — это он, а ее воспоминания — это ее воспоминания…

Чужая память умудрилась мирно ужиться с его памятью. Возмутилось сознание. Как такое может быть? Как вообще такое возможно?.. Или это и есть — «раздвоение личности»?..

Шизофрения, не иначе… А что, сумасшедшие понимают, что они сошли с ума?

Объяснений он искать не стал, одна-единственная мысль стучала в голове — что же делать?..

Не слушая возмущений Тонечки, он пулей выскочил из лазарета, прямо в кабинете начальника цеха написал заявление на отпуск и помчался домой. Матери сказал, что ему дали на работе горящую путевку в дом отдыха. Через знакомую кассиршу удалось из снимаемой обкомовской брони купить билет на ближайший рейс в Алма-Ату — лето все-таки, период отпусков. До Фрунзе добирался автобусом.

И вот он здесь.

Приобретенной памятью Олег прекрасно знал, что помощи у Баринова не найдет, как не нашла ее в свое время и сама Нина.

И все же оставалась смутная надежда, что его состояние, его случай как-нибудь сможет послужить толчком, дать недостающее звено, и Баринов вдруг догадается, что же происходит с ним, что происходило с Афанасьевой, с теми тысячами и тысячами людей, что жили до них, чьи жизни они проживали во снах и которые — кто знает? — быть может, тоже мучились снами так же, как они оба…

— Ну вот, — Олег вымученно улыбнулся. — Ну вот, теперь вы знаете все. Теперь я готов ответить на все ваши вопросы… Кто первый? Кто на новенького?

Он явно храбрился, хорохорился, пряча за своей бравадой и растерянность, и неуверенность, и изрядную толику элементарного страха.

…А слушатели молчали, даже искоса не поглядывали друг на друга. Просто сидели и молчали.

Александра Васильевна, не проронившая за все время ни звука, сидела в кресле поодаль с лицом растерянным и испуганным одновременно. Щетинкин, который умудрялся по ходу отпускать реплики, пусть в сторону и про себя, тоже имел вид слегка оглушенный.

Молчал и Баринов. Он понимал, что все ждут его реакции, его слов, но не мог собраться с мыслями, сообразить, что же сказать. Любые слова в такой ситуации неминуемо окажутся неуместными, а то и напыщенно-театральными, и он отчетливо осознавал это.

Он встал, включил остывший самовар. Постоял, подумал. Так же молча подошел к серванту, достал из дальнего угла бутылку коньяка, маленькие рюмки. Расставил на журнальном столике, налил до краев, жестом пригласил всех. Поднял свою, постоял, нахмурив брови.

— Не буду притворяться, но я действительно не знаю, что сказать… Просто давайте выпьем: каждый — за свое.

— Нет, Паша, нет, — Щетинкин обвел присутствующих взглядом, остановился на Олеге. — Давай лучше так — за момент истины.

Вечером Баринов ни словом не обмолвился Лизе, что произошло, хотя издавна у них было принято за ужином делиться событиями дня, даже пустячными.

Утаивать случившееся от жены он, конечно, не собирался. То, что случилось нечто неординарное, — это она поняла сразу, слишком хорошо его знала. Но с расспросами не торопилась. Значит, не время, когда будет надо — расскажет все сам.

Он сказался уставшим, принял совет пораньше лечь, мимоходом бросил, что расположится в кабинете. Постелил на диване, но уснуть даже не пытался, понимал, что бесполезно.

На кухне настрогал полное блюдце сыра — лимон к коньяку он не признавал, — прихватил пару кусков черного хлеба, початую коробку конфет «Птичье молоко». Кофе сварил в кабинете. Расположился в кресле у торшера, прихватив читаный-перечитаный четвертый том Джека Лондона — «Время-не-ждет» — и налил первую рюмку. Ничего не поделать, иного способа забыться на время еще не придумал ни один мыслитель. Способ, причем универсальный — что для гения, что для тупицы.

Завтра, как всегда по четвергам, у Лизы заседание кафедры, значит, придет под вечер. Вот и хорошо, вот и славненько.

Сам он в лабораторию завтра ни ногой, Александра Васильевна предупреждена. Щетинкин наверняка тоже засядет дома — думать. Думать будет долго, надо полагать, уже тоже начал. Олег в гостинице. Постарается отдохнуть, погуляет по городу, сходит в кино… А вообще, будет ждать, пока Баринов, Щетинкин и иже с ними чего-нибудь не придумают. Или же откровенно не распишутся в своем бессилии — как уточнил про себя Баринов.