Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

Они помолчали.

— А ты, Паша, не заигрываешься? — осторожно спросил Щетинкин. — В смысле — в шпионов?.. Вон даже в кусты меня отвел.

— Ты действительно дурак или притворяешься?

— Думаешь, они тебе в машину «жучков» насажали? Так мы с тобой по телефону общались, вполне могли слушать.

— Не знаю, Серега. Надеюсь — не успели. А береженого, сам должен понимать… Контора-то серьезная… Другое дело, если Банник сюда сунулся сам по себе, не подстраховался. На то и надежда. Он сволочь самоуверенная да и не захочет раньше времени у местных светиться.

— Это какой Банник? Не знаю такого, не слышал.

Баринов поморщился от досады.

— Вот черт! Не хотел же, а вот проговорился сдуру! Извини, но — забудь. И не вздумай кого-нибудь расспрашивать. Повезет — сам когда-нибудь все расскажу.

— Кому повезет?

— Мне, разумеется. А пока я время потяну.

— А чего тянуть-то? Криминала за тобой нет.

— Криминала нет, — согласился Баринов. — За мной, парень, дела похуже.

На эти слова Щетинкин не нашелся что ответить, только развел руками и сердито засопел. Потом сказал:

— Ты помнишь, когда мы познакомились?

— Ну! В шестьдесят втором, а что?

— Так вот, четверть века так просто со счетов не сбросишь. Во-первых, ты мне друг, а дружба, согласись, обязывает. Во-вторых, мою настырность ты знаешь. В третьих, я привык работать с открытыми глазами… Сказать тебе — в-четвертых и в-пятых?

— Ладно, — устало произнес Баринов и махнул рукой. — Черт с тобой. Что ты от меня хочешь?

— Ясности, Паша. Я не Коля Остен-Бакен, а ты не польская красавица Инга Зайонц, поэтому единственно, так это ясности… И вот я что подумал. Дачу мою ты знаешь. Место спокойное, на отшибе, подслушать заведомо никто не сможет. Завтра, часика в два — устроит?

Баринов с минуту поразмышлял, закурил очередную сигарету и поморщился. Это которая за последние полчаса — третья, четвертая? Уже язык щиплет от табака… Он бросил почти целую сигарету на землю, затоптал.

Солнце близилось к закату. Наступала относительная прохлада, и на их укромной аллейке стали появляться прогуливающиеся люди — в одиночку и парами. И Баринов поймал себя на мысли, что невольно присматривается: а нет ли среди них кого-нибудь из известной конторы?

«Да ладно, не паникуй и не фантазируй! — одернул он себя. — Ситуация, конечно, неординарная, но не настолько же, чтобы объявлять на меня всесоюзный розыск!»

— Ладно, — повторил он снова. — Черт с тобой, но я предупреждал. С Олегом успеваешь?

— Поезд утром. Есть варианты.

— Тогда пошли к машине. Если ничего не случится, постараюсь быть.

Но Щетинкин не торопился подниматься с парковой скамьи.

— Что ему от тебя надо? Документы? Материалы? Результаты?.. Да отдай, пусть подавится! Все равно ведь уже исследования ты продолжить не сможешь, пациент мертв, не так ли?

— Ему я нужен.

— Зачем?

— Он думает, что я что-то знаю.

— Думает — или знаешь?

— Знаю.

— Слушай, Паша, неужели это все так серьезно… так важно и так… ну, скажем, опасно?

Баринов иронически хмыкнул, снова достал сигареты.

Очень не хотелось втягивать в это дело других, тем более друзей. Ну, с Омельченко понятно, тот и сам некоторым боком причастен, и знает достаточно много. Во всяком случае, на профессиональном уровне осведомлен, чем занимаются некоторые их коллеги. И так же, как сам Баринов, категорически не приемлет ни содержания работ, ни целей, ни методов. Единомышленники. А Серега…

— Вся подноготная тебе ни к чему, я же говорю: меньше знаешь — крепче спишь… Ну, ты знаешь, что мой главный «пунктик» — нейрофизиологические механизмы и природа сна. Но не знаешь, что запал я на него еще студентом, когда работал в лаборатории Кирилла Витольдовича Иванова-Барковского…

— Погоди, погоди! — перебил его Щетинкин. — Это когда ты успел? Мы ж с тобой вместе на последних курсах работали на кафедре у Дымшица.

— А вот так! Этого никто не знал, даже Дымшиц. Секрет фирмы и тайна вкладов гарантировались. Но ты слушай дальше…

Когда уже здесь, во Фрунзе, Баринов развернул работу в фактически им самим созданной лаборатории сна (а потом и в филиале Института экспериментальной медицины), ему, негласно, тематика была дана на откуп — и он этим воспользовался вовсю, по принципу «что хочу, то и ворочу». До Москвы далеко, до бога высоко, а директор Габитов благоразумно в его дела не вмешивался…

В одной из серий экспериментов он поставил задачу на уточнение некоторых свойств ретикулярной функции мозга при передаче строго фиксированной сенсорной информации в высшие мозговые центры. А попутно вспомнил, что чем-то подобным предполагал заняться еще в шестидесятых годах Иванов-Барковский, по крайней мере, в одном из их разговоров такие мысли он излагал. Всегда же интересно, каким путем шли предшественники, чего добились, что выяснили. Тем более что публикаций на близкие и подобные темы просто-напросто не было. Такое тоже случается — результаты есть, но, скажем, еще не обработаны, или не соответствуют представлениям экспериментаторов, или исследования на каком-то этапе признаны бесперспективными, или прекращены по причине финансирования… Да мало ли причин на это есть в научном мире и не только в нем!..

Словом, попытался он эти материалы найти, но не тут-то было!

В природе не оказалось не только материалов, но самой лаборатории!.. Ни в структурах академических институтов, ни самой Академии наук СССР, ни в Академии медицинских наук о такой лаборатории слыхом не слыхивали!.. Вот тогда-то Баринов начал понимать, что тут дело не чисто… Кое-что сопоставил, кое-что вспомнил — из практики лаборатории, из намеков и оговорок Кирилла Витольдовича, да и другая информация по кусочкам тоже к нему приходила — не в вакууме, чай, живем и работаем.

В общем, ведомственная принадлежность лаборатории в итоге сомнений не вызывала. А вместе с тем — и детерминированная направленность исследований в ней. А если еще вспомнить о методах, которые применялись при некоторых экспериментах…

— Это какие-такие методы? — снова перебил его Щетинкин.

— А ты не догадываешься? — прищурился Баринов. — Наивный человек…

— На людях?

Баринов кивнул.

— Вот-вот. Вивисекция в самом прямом и недвусмысленном виде… Секретили, конечно, здорово, да только черта лысого спрячешь среди своих! Я лаборантом был, а лаборант разве человек? Нас-то вообще не стеснялись — подай, принеси, убери!

— Ладно, понятно. Дальше-то что?

— Пару лет назад в Москве я случайно натолкнулся на сослуживца по лаборатории на Большой Дорогомиловской, был он тогда мэнээсом в секторе гистологии. Поначалу делал вид, что никакой лаборатории вообще не существовало, потом стал меня уверять, что ничего из тех времен не помнит. А пошел меня провожать до метро, так, вроде невзначай, и говорит: «Ты, Паша, если всерьез теми делами интересуешься и все последствия представляешь, обратись сразу на Лубянку. Там знают».