Юрий Астров - Джинны пятой стихии [антология]

И тут Банник рассмеялся. Громко, от души. Да так непосредственно, что у Баринова не возникло ни малейшего сомнения в его искренности, а заодно в его истинном отношении к перечисленным документам.

— Павел Филиппович, мы же с тобой серьезные люди. Мы же с тобой понимаем, что эти адаптированные для масс переложения «Нагорной проповеди» не могут и не должны ограничивать умного человека в его поступках и действиях. Мы же с тобой не на трибуне очередного съезда КПСС, Генеральной ассамблеи ООН или СБСЕ. А также не в церкви, костеле, мечети или синагоге.

— Но и не в секретных лабораториях Освенцима, Лубянки или «Отряда 731».

— Павел Филиппович, поверь, всякие подобные билли, хабеасы и кодексы прямиком ведут любезное тебе человечество в такой тупик, по сравнению с которым любая диктатура, даже тирания и самодержавие покажутся детским лепетом на лужайке. И я серьезно боюсь, что в ближайшем и обозримом будущем… Но у нас еще будет время порассуждать на эти темы. Поэтому — ближе к делу. Месяца, чтобы объехать наши институты и лаборатории, тебе должно хватить. Сам я поехать с тобой не смогу, дам двоих-троих сопровождающих. Покажут, расскажут, познакомят с народом. Выберешь себе базовый НИИ и — вперед, за орденами! А также членкорством, Госпремией и тэдэ, и тэпэ. Здесь, в Киргизии, не заморачивайся, дела сдашь потом, в рабочем порядке.

— Да-а, Николай Осипович, теперь вижу, ты стал по-настоящему «большим» человеком, — Баринов поднялся из кресла, задумчиво прошелся по кабинету, по обыкновению слегка посвистывая.

Ну что ж, в основном все понятно.

Кое-что Банник преподнес, как сам планировал, кое о чем в запальчивости элементарно проговорился — из стремления поразить, удивить или произвести наиболее благоприятное впечатление. А может, и специально, чтобы прямо сейчас расставить все знаки над всеми буквами разом.

И ответ, как он ожидал и был в этом уверен, вполне должен быть однозначным… Ну, он и будет однозначным, только не такой, которого Банник ждет.

— А саботажа с моей стороны не ожидаешь, Николай Осипович?

Банник смотрел на него снизу вверх, из кресла, но все равно у него это получалось словно сверху вниз.

— Ты что, Баринов, так до сих пор ничего и не понял? Ты — мое альтер-эго. Со всеми вытекающими последствиями.

Баринов медленно покачал головой и сочувственно посмотрел на собеседника.

— Нет, Банник, это ты так ничего до сих пор и не понял. Я — твое анти-эго, ты — мое… И давай больше не будем об этом. Со всеми вытекающими последствиями. И вообще… давай, пожалуй, закругляться. Караул, как говорится, уже устал.

— Эх, недооценил я тебя, Баринов, недооценил! И почти упустил. Каюсь. Передоверил балбесам вроде Шишка, а они проглядели. Не думал я, что ты так быстро сможешь подойти к пониманию шестой фазы. Впрочем, с твоим-то умом… А ведь там рукой подать и до остального!.. Каюсь. Надо было не мелочиться, еще в прошлом году забрать к себе Афанасьеву, когда ты тут ушами хлопал, химией баловался… Ну да ладно, теперь-то, получается, все концы обрублены, и то хлеб. А второго такого объекта у тебя, с твоими возможностями — накось, выкуси!

И он действительно показал фигу. Да еще и покрутил рукой, как это делалось в далеком детстве.

Баринов засмеялся, снова сел в кресло напротив. Теперь, когда он освоился с обликом теперешнего Банника, было особенно заметно, что тот постарел, или — заматерел, как деликатно выражаются в подобных случаях. Но глаза его оставались такими же жесткими, острыми, словно кончики гвоздей.

— Был ты, Павел Филиппович, белой вороной — таким и остался. Не воспитал ты в себе уважения к своим собственным мозгам. Что в сороковник имеешь от жизни? Ни дачи, ни порядочной квартиры, ни нормального звания… даже машина — паршивенький «москвич»! Хорошо, не «запорожец»… Холоп ты, а не барин!

— Ну что ж, раз пошел такой обмен любезностями… Запомни, Банник, все покупается, но не все продается. Напомнить тебе Йозефа Менгеле или Сиро Исии? На новом Нюрнбергском или Хабаровском процессе ты будешь сидеть пусть не в первом ряду, но на такой же лавке. А кума придет, полюбуется…

В такой холодной бешеной ярости Баринов его никогда не видел.

— Ты дурак, Баринов! — напряженным, звенящим голосом сказал он. — И я уже это тебе говорил! И ты еще пожалеешь о нашем сегодняшнем разговоре. Ты думаешь, какого хрена я поперся в медицину, которую ненавижу? Копаться в ваших кишках? Не-ет, копаться в ваших мозгах!.. В ваших — чтобы понять свой!

Он перегнулся через стол, понизил голос до полушепота:

— Говорю тебе, Баринов, первому и единственному, потому что я тебя знаю и знаю, что ты меня поймешь: я сам вижу эти сны еще с детства! Я сходил от них с ума, готов был наложить на себя руки, пока до меня не дошло — я избран! Не знаю кто — бог! дьявол! природа! — но кто-то из них остановил свой выбор на мне!.. Я изнурял свой мозг бесконечными тренировками, я подвергал его немыслимым испытаниям, я самым жестким образом дисциплинировал его… Я получил результат! Смотри, Баринов, это делает мой мозг, эти жалкие полтора килограмма серого вещества!

Над дверью кабинета висели обыкновенные электронные часы. Банник почти подбежал к двери, поднял голову к часам, сжал в кулаки руки на уровне груди. Баринов едва сдержал изумленный возглас: минутная стрелка за стеклом дернулась и стала вращаться в противоположную сторону — все быстрее и быстрее. Сделав не менее десяти оборотов, она остановилась на цифре «три» и начала гнуться посредине: вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз… пока не переломилась пополам. Банник повернулся, подхватил с письменного стола чистый лист бумаги, скомкал его, положил на журнальный столик перед Бариновым и, насупив брови, поджав губы, буквально вперил в него свой взгляд. Бумажный шарик шевельнулся, едва заметно подпрыгнул и вдруг вспыхнул ярким пламенем, заставив Баринова отшатнуться в кресле. Он сгорел быстро, едва ли не за минуту, опалив столешницу и оставив после себя серую горку пепла, подернутую искрами.

— Ну что, коллега, хватит? — неприятно осклабившись, Банник словно нависал над Бариновым, хотя и оставался по другую сторону низкого журнального столика. — А я тебя еще удивлю!.. Не на всю катушку, не-ет, в четверть, в восьмую своей силы. А ты оценишь. Только сядь покрепче.

Он выдержал паузу и вдруг резко возвысил голос, почти до крика:

— А теперь — ну! — в глаза смотреть!

Баринов невольно дрогнул, поднял взгляд и уперся в глаза Банника: холодные, неподвижные, с расширившимися зрачками…

И в тот же миг ощутил тупой удар в область затылка, а следом его позвоночник сверху донизу, от затылка до копчика пронзила острейшая, никогда не испытанная ранее боль, мгновенно волной распространившаяся по всему телу. От боли корчилась каждая клеточка, каждый нерв. Как медик, физиолог, ученый Баринов прекрасно понимал, что ничего у него не болит, что это его мозг так реагирует на внешний посыл, но легче от этого не становилось. Еще секунда-две — и Баринов начал терять сознание… Боль кончилась так же внезапно, как возникла. Исчезла вся, полностью, без остатка. Осталось лишь воспоминание о ней, но воспоминание серьезное. Два-три таких сеанса — и выработается условный рефлекс на саму личность Банника. Или на что-то иное, что выберет сам Банник…