Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

– Перестань… перестань. – Плечи Хелен трясутся. Поначалу мне кажется, что она смеется, как смеялась в тот вечер, когда они выбросили за ворота обожженное тело Тамары, но потом я вижу на ее грязных щеках слезы. Она открывает рот, но не произносит ни звука. Может быть, она пока не может это выразить, может быть, не знает, как сказать, но на ее лице я вижу зарождающееся раскаяние.

Я оглядываю их всех, и мне трудно представить, что всего через несколько месяцев мы отправимся домой, дабы стать покорными женами, угодливыми служанками или работницами. Быть может, иные из них, самые правоверные, будут считать то, что они натворили, пустяком, необходимым злом – необходимым для того, чтобы избавиться от заключенного в них волшебства и вернуться домой исцеленными. Большинство из них только здесь ощутили вкус свободы – и, возможно, кому-то даже нравится то, чем они стали – но как насчет остальных, тех, кто просто хотел выжить? Когда волшебство останется в прошлом, как они будут жить с тем, что сотворили друг с другом? Со всем этим ужасом?

Но может статься, благодаря колодезной воде все это останется для них лишь неясным сном. Они не смогут отличить правду от вымысла, реальность от снов. Может статься, поэтому девушки и выглядят так странно, когда возвращаются домой – а я никогда не могла понять, почему у них такой вид.

Возможно, когда мы наконец вернемся домой, кто-то из нас попытается вспомнить, что на самом деле произошло в год благодати… но Бог рассудит, что нам лучше все забыть.

Вымыв кладовую, я ставлю койку Гертруды на ее прежнее место. Остальные дали понять, что они не против, если мы поселимся в бараке, но я им не доверяю и не смогу доверять, пока из них не выйдет весь водяной дурман.

Сев рядом с Герти, я пою ее отваром из тысячелистника, имбиря и оставшейся сангвинарии. Я много раз видела, как отец готовит этот отвар для тех пациентов, которых мучила похожая зараза.

– Это поможет вылечить и твой живот, и твою лихорадку, – говорю я.

– Дай-то Бог. – Она пьет, втягивая в себя питье сквозь стучащие зубы, а когда поднимает голову, я вижу в уголках ее губ тот же красный осадок, который видела в уголках рта у матушки накануне того дня, когда мы ушли.

И понимаю – то была не кровь девушек, убитых в этих лесах, то был отвар, окрашенный красным соком сангвина – рии. Я вспоминаю пот у нее на лбу, дрожащие руки, то, как она пошатывалась в церкви. Стало быть, она была больна, но почему это скрыли от меня?

Гертруда поднимает руку, чтобы почесать затылок, но не успевает.

– Больше никакого расчесывания, – говорю я и, оторвав от нижней юбки полоску полотна, рву материю пополам и обертываю ею обе ее кисти. – Вот почему ты больна. В рану попала зараза.

– В рану, – шепчет она, вспомнив все. – Интересно, понравится ли Хрычу Фэллоу мой нынешний вид? – Она пытается обратить это в шутку, но мне не смешно.

Какое-то время мы сидим молча, потом Гертруда говорит:

– Кирстен… – Она сглатывает. – Мне нужно рассказать тебе, что произошло на самом деле.

– Ты не обязана ничего рассказывать, не обязана ничего объяс…

– Я хочу, – настаивает она. – Мне это нужно.

Когда я была больна, мне также казалось, что необходимо рассказать все Райкеру… на тот случай, если я умру.

– Кирстен нашла литографию в кабинете своего отца. Она попросила меня встретиться с нею в церкви, в исповедальне, чтобы показать находку. – Я протираю ее лоб мокрой тряпицей; она дрожит. – Была середина июля. На улице стояла ужасная жара, а в церкви было сравнительно прохладно. – Она смотрит на пламя свечи. – Я помню запах ладана, темно-красный бархат, которым было обито сиденье, помню, как с горящих свечей капал воск. – Ее губы трогает чуть заметная улыбка. – Кирстен сидела на сиденье рядом со мной, и нам было так тесно, что я слышала, как бьется ее сердце. Когда она достала из-под нижней юбки ту литографию, у меня не меньше минуты ушло на то, чтобы понять, что на ней изображено. Я подумала… – Ее глаза наполняются слезами. – Я подумала, она пытается мне что-то сказать, хочет подать какой-то знак. – Ее нижняя губа дрожит. – И я поцеловала ее – как целовала и раньше. Но нас застукали. Я вовсе не просила Кирстен делать то, что делала женщина на литографии, я просто хотела сказать ей, что люблю ее. В этом не было ничего грязного. Я не грязная…

– Я знаю, – перебиваю я и вытираю слезы с ее щек.

– Когда Кирстен пригрозила рассказать все тебе, я была вынуждена принять участие в их игре. Я думала…

– Что?

– Я думала, если ты узнаешь правду, то больше не захочешь со мной дружить.

– Ты ошибалась.

Она пристально смотрит на меня, сдвинув брови.

Затем снова подымает руку, чтобы почесать затылок, но я останавливаю ее.

– Тебе нужно поправиться. Подожди, скоро придет исцеление.

Она смотрит на меня затравленными глазами.

– Разве после всего, что было, может прийти исцеление? – шепчет она.

Я знаю, что она имеет в виду, знаю, что означает этот вопрос.

Достав из-за корсажа цветок тимьяна, я протягиваю его ей. Ее глаза снова наполняются слезами. Она пытается взять цветок, но у нее ничего не выходит, поскольку кисти рук обмотаны полотном. И мы обе смеемся. И в этот миг я понимаю – все будет хорошо… с Герти все будет хорошо.

– Что с нами произошло? – спрашивает она, глядя мне в глаза. – Вот мы строили навесы, что-то меняли, а затем…

– Это не твоя вина. В этом никто не виноват… даже Кирстен.

– Как ты можешь так говорить? – возмущается она.

Не знаю, сколько из этого она сможет понять, но я могу доверять Герти. Я чуствую, будто, если не расскажу ей, в чем дело, все это будет казаться мне нереальным. Наклонившись к ней, я шепчу:

– Все дело в колодезной воде. Живущие в ней водоросли… это водяной дурман. То самое зелье, которое употребляют гадалки в предместье, чтобы говорить с душами мертвых.

Герти смотрит на меня ошарашенно, и я вижу, что она начинает понимать.

– Головокружения, галлюцинации, склонность к жестокости – все это вызвано колодезной водой? Но если волшебства не существует… – Она дотрагивается до моих волос. – Тогда как же насчет призраков, обитающих в лесу… как насчет Тамары, Мег – ты что, все это придумала?

– Да, призраков я придумала, но насчет Тамары и Мег все правда… они действительно погибли так, как я сказала.

– Откуда тебе знать?

Я вспоминаю лицо Мег, вспоминаю таким, каким оно было, когда в шею ей вонзился метательный нож.

– Я была там и все видела, – шепчу я.

Герти вздрагивает.

– Но если призраков не существует… что это за звуки в лесу?

Мне хочется успокоить ее, сказать, что все это часть моего плана, но я не могу ей солгать.

– Я не знаю, – шепчу я, пытаясь не думать о том, что еще могло быть в лесу. Пытаясь не возвращаться мыслями к угрозам Андерса.