Манон Фаржеттон - Десять дней до конца света

Что же это?

Я сжимаю голову руками, пытаясь удержать ощущение, поймать его, но оно ускользает. Внутри моего мозга преграда, словно вставшая не на место кость, скрывающая тайну от моих глаз стена.

Я поднимаю как можно больше листков, чтобы собрать этот пазл. Одни и те же надписи маркером снова и снова, как наваждение. Я иду навстречу ветру в поисках их источника. Мои беспорядочные шаги звучат в тишине. Сворачиваю на одну улицу, потом на другую. Листков всё больше, всё больше слов, выброшенных в небеса, как песчинки в бурю. Кажется, они что-то говорят мне, как будто в них зашифровано послание, предназначенное мне одной. Они хотят помочь мне вспомнить. Но что?

Я останавливаюсь на краю города, там, где асфальт сменяется землей и бесконечные деревья тянутся к небу.

Вот и он. Сидит по-турецки посреди поля, обширная лысина и странное угловатое лицо, долговязая фигура, склоненная над стопкой листков, которые он исписывает словами и, широко размахнувшись, швыряет на ветер. Слова-ключи, слова-замки и слова-воспоминания, которые бомбят мою память, чтобы она наконец открылась. Я делаю шаг. Еще один.

Когда я уже всего в нескольких метрах от него, он поднимает голову и смотрит на меня. Я невольно представляю себе, на что я похожа. Запыхавшаяся ведьма с красными щеками и блестящими от возбуждения голубыми глазами, лицо в обрамлении всклокоченных и грязных светлых волос. Помолчав, он говорит:

– Меня зовут Зефир.

– Лу-Анн.

Я тоже сажусь, не слишком далеко от него, но и не слишком близко, ровно настолько, чтобы не пришлось повышать голос.

– Ты давно здесь? – спрашиваю я.

– С тех пор, как начались взрывы.

– Что ты здесь делаешь? Почему бросаешь эти листки? Что значат слова, которые ты на них пишешь?

– Это обрывки воспоминаний.

Я хмурю брови.

– Твоих воспоминаний?

– Думаю, да.

– Они мне знакомы.

Зефир смотрит мне в лицо так пристально, что становится почти неловко. Я нарушаю повисшее молчание:

– Ты мне не ответил: что ты здесь делаешь?

– Я ждал. Ждал, когда кто-нибудь придет.

Гвенаэль поднимает кончик ручки. Зефир. Этот персонаж тоже не был запланирован. Этот текст не дается ему, живет своей жизнью, как никакой другой. Это я тот долговязый тип с обширной лысиной и заковыристым имечком, вдруг понимает он. Это слишком я. Автофикшн парализует его. Он не способен говорить о себе, своей семье, своем прошлом, хотя всё это подспудно звучит в его книгах. Он должен создать зазор, ввести переменную величину, дать Зефиру другую, не свою историю.

Гвенаэль выпрямляется. Валентин стоит на переднем сиденье и что-то выкрикивает, размахивая проблесковым маячком. Под воротником рубашки виднеется начало татуировки, и можно догадаться, что она обширна.

А что, если у Зефира тоже есть татуировка? Что, если он весь покрыт чернилами? Что, если эти чернила особые? Что, если…

Гвенаэль улыбается и, уткнувшись в свои бумаги, продолжает исписывать листок за листком.

Ч – 194

Сара вытягивает кончиками пальцев мини-сосиску и, пряча ее в рукаве, украдкой отправляет в рот. Остальные видели, что при ней была сумка с продуктами, которые она сочла своим долгом разделить на всех, но часть приберегла для себя и подъедает их потихоньку.

Ей хочется есть.

Ей всё время хочется есть.

Она ест не переставая с самого начала взрывов. Чувство полного желудка успокаивает ее, помогает увидеть во всём хорошие стороны. Несмотря на трудности этого странного путешествия, она едет, и Гвен с ней. Скоро они встретятся с остальной компанией. От них нет никаких вестей, но она знает, что они приедут. Она верит в них.

А дальше? Вчера Бартелеми и Мариам говорили о взрывах очень осторожно, но, отыщи они хоть какую-нибудь положительную или полезную информацию, конечно, поспешили бы поделиться ею с командой. Сара, наверно, единственная в этой машине уже поняла и приняла, что поделать с этими взрывами ничего нельзя, только бежать от них, пока можно, и максимально пользоваться всем, что еще может дать жизнь.

Вероятно, поэтому она так много ест.

Еда – примитивное удовольствие, в отличие от секса, не требующее физических усилий и, в отличие от наркотиков, не бьющее по шарам – что она испытывала на себе всякий раз, когда принимала дурь.

Еде равных нет.

Ч – 193

– Печенье? – предлагает Валентин.

Лили-Анн морщится. Ей хочется чего-то соленого, но в желудке урчит так громко, что она берет одно из протянутой пачки.

– Спасибо.

За восемь часов они с трудом преодолели пятьдесят километров. Быстро оставили в покое маячок, навлекавший на них гнев других водителей, и снова встроились в общую вереницу. Желудок Лили-Анн крутит всё сильнее. Восемь часов, пятьдесят километров. До побережья осталось больше трехсот пятидесяти. Пятьдесят шесть часов непрерывной езды? Двое с лишним суток чудовищных пробок? Да еще заторы становятся всё плотнее. Лили-Анн чувствует, что близок момент, когда они вообще не смогут больше двигаться. Многие водители уже бросают свои автомобили и пытают счастья пешком или на велосипеде, привязав вещи к багажнику.

– Готово дело, рвануло на Аляске, – сообщает Валентин, склонившийся над смартфоном.

Лили-Анн, не удержавшись, косится на экран. Над шапкой статьи фотография взрыва – желто-оранжевого атомного гриба. Она тотчас отводит глаза. Свой телефон она убрала в карман на дверце и не хочет его доставать. Она боится знать. Боится своими глазами увидеть неотвратимое: ее родители скоро умрут, если уже не мертвы.

– Американская армия запустила в стену ракету с ядерной боеголовкой, – продолжает Валентин.

– Что это дало? – спрашивает Сара.

– Судя по всему, ничего. А взрывы на поверхности Тихого океана образовали цунами, которое движется к берегам Японии.

– Валентин! – перебивает его Браим с неожиданным металлом в голосе.

Тот поднимает нос от телефона.

– Что?

– Я думаю, не всем хочется слышать эти новости.

– Тебе неинтересно, не нашли ли способ остановить или отсрочить катастрофу? – удивляется Валентин.

– Я не о себе.

Валентин хмурит брови, поворачивается к Лили-Анн, видит ее застывший профиль.

– Мои родители в Японии, – шепчет она, не глядя на него.

Повисает молчание. Она чувствует, что он внимательно смотрит на нее.

– Я понял, – говорит Валентин через несколько секунд.

И, подкрепив слова делом, прячет телефон в карман. Лили-Анн улыбается. Короткой улыбкой, это и не улыбка даже, просто дань вежливости. Чем дальше, тем труднее становится обуздывать свое отчаяние, чтобы соответствовать социальным условностям. И она уже не знает, от голода или от горя так болит живот.