Манон Фаржеттон - Десять дней до конца света

– Марк не придет?

– Нет, у него еще много дел здесь.

– А Беатрис?

– Она спустилась накрыть брезентом шлюпку.

Когда они добираются до отвесной части утеса, в еще светлой ночи до них доносится музыка. Это виолончель старого Макса, он играет у костра для Беатрис, Лили-Анн и Валентина. Со ступенек Браиму не видно Гвенаэля, но по лучу фонарика, освещающему подножие скал, он догадывается, что тот работает у входа в грот. Он прислушивается, не сводя глаз со ступенек, чтобы не споткнуться. Пение виолончели взмывает в порывах теплого ветра, летит над пенными волнами, разбивается с ними о берег. Глубинная радость слышится в этой мелодии. Вернее, слышалась бы, будь темп чуть быстрее. Но в этот вечер под смычком Макса радость превратилась в горьковато-сладкую меланхолию и щемящую нежность.

Браим, Лора и Нинон подходят к костру. Малышка усаживается послушать Макса, положив головку на колено матери и сжимая в ладошке руку тети. Поставив на песок скороварку, Браим садится позади Беатрис, обнимает ее. Их пальцы находят друг друга и переплетаются. Он упирается подбородком в ее плечо, глубоко вдохнув исходящий от волос запах шампуня, и переключает внимание на Макса.

Старик, сидя на изукрашенном потеками краски табурете, играет с закрытыми глазами. Он, которому и ходить-то порой трудно, как будто помолодел на десять лет, так плавны и точны его движения. Он пощипывает струны, взмывая от глубоких низких нот к пронзительно высоким. Музыка тянется длинным вибрирующим шлейфом. Последний взлет – и Макс затихает. Пение виолончели затихает тоже, звучит раз за разом долгим рефреном и наконец, теряясь в свисте ветра, угасает совсем.

Несколько секунд зрители сидят неподвижно, словно прислушиваются в поисках замерших нот. Потом Лили-Анн аплодирует. Этот звук будит всех, лица расцветают улыбками, ладоши хлопают. Макс открывает глаза, такие голубые и блестящие в свете языков пламени.

– Чье это? – спрашивает Браим.

– Мое.

– Очень красиво.

– Спасибо. Давненько я этого не играл.

– Тогда это мы должны благодарить вас за то, что вы подарили нам свою музыку. Хотите рагу?

Макс улыбается и, убрав инструмент в футляр, протягивает тарелку. Остальные следуют его примеру.

– Браим, это изумительно! – восторгается Валентин. – Почему я не встретил тебя раньше? Я бы каждый вечер приходил к тебе ужинать!

Браим не отвечает, лишь кивком благодарит за комплимент. Им с Максом удалось хоть на несколько минут заставить своих спутников забыть ужасный рок, уже устремляющийся им навстречу. И этой хрупкой передышке нет цены.

Ч – 20

Валентин ест ужин, не разбирая вкуса. Улыбка на его губах фальшива. Веселый тон фальшив. Всё в нем фальшиво. Но притворство давно стало его второй натурой, и остальные не замечают, что он улыбается через силу, чтобы не заплакать. Его сегодняшняя маска как последний оплот перед безднами, которые разверзаются внутри и снаружи, готовые поглотить его. Огонь и дрожь в душе. Взрывы и землетрясения в мире. Перекликающиеся катастрофы сотрясают всё его существо, и он не может больше держать их в себе.

Когда Лили встает, чтобы отнести тарелку Гвенаэлю, он идет за ней, но стоит в сторонке, пока они тихо о чём-то говорят.

– Эй! – кричит он, когда Лили возвращается. – У тебя озабоченный вид. Всё в порядке?

– Что-то еще может быть в порядке, серьезно? Мне страшно, как всем.

Она увлекает его к костру. Он пытается удержать ее, замедляя шаг. Всего пятнадцать шагов до лагеря. Всего одна ночь до взрывов.

Сотри с лица улыбку, мысленно ругает он себя, она не может понять, как тебе худо, раз ты улыбаешься.

– Лили… ты подумала о том, что я сказал тебе вчера?

– А что ты сказал вчера?

– Глупости, как всегда, – улыбается он, не в силах вновь сформулировать свое желание почувствовать телом ее тело без подпорки алкоголя.

Лили останавливается, хмурит брови.

– Валентин. Ты хочешь переспать? Иди к Саре на большой пляж. Я уверена, что ты без труда найдешь на всё согласную девушку. Но будь добр, заруби себе на носу: даже накануне конца света изнасилование остается изнасилованием.

Он замирает, опешив. А потом слова вдруг набухают в его охваченном пламенем животе и, яростным потоком хлынув в грудь, уносят с собой ком сдерживаемой злости, закупоривший горло.

– За кого ты меня принимаешь, Лили? За десять дней ты так и не изменила мнения обо мне? Даже чуть-чуть? Хотя бы не оскорбляй меня, черт побери!

– Я тебя не оскорбляла.

– Ты назвала меня потенциальным насильником! – вспыхивает он.

– Все потенциальные насильники. Кроме насильников состоявшихся. Это не оскорбление, это факт. Тебе случалось говорить с жертвой изнасилования?

– Да.

Глаза его мечут молнии, руки сами собой сжимаются в кулаки.

– А с насильником тебе случалось говорить?

– Нет… насколько я знаю.

– Тебе это никогда не казалось странным? Где-то же они должны быть, а? Но за исключением тех немногих, что за решеткой, мы их не знаем. Все мы наверняка когда-нибудь говорили с насильниками. Просто сами того не подозревали.

Валентин весь дрожит. Он не решается заговорить. Воздух с трудом пробивает дорогу в его легкие.

Сказать, кто я. Хоть раз.

– Я родился от изнасилования.

Ему вдруг становится холодно. Теперь, когда правда вышла из него наружу и существует сама по себе, она обрела материальность, которой он не мог предвидеть. Лили садится на песок, ловит его руку, тянет вниз, чтобы он тоже сел.

– Мне было бы лучше помалкивать, – шепчет она, – да?

– Нет, это… Нет. Я этого никогда никому не говорил.

– Мне очень жаль.

– Ты не могла знать.

– Это твоя мать тебе сказала?

До него только сейчас доходит, что она так и не выпустила его руку. Он тихонько сжимает ее пальцы.

– Нет. После ее первой попытки самоубийства я перестал спрашивать об отце. Она сказала, что мои дедушка и бабушка тоже умерли, но в ее бумагах я нашел старую открытку с адресом и отправился туда. Мне было пятнадцать. Я думал, что имею право знать свою семью, и не понимал, что мать тоже имела право молчать и держать меня подальше от своих родителей.

Он вдыхает, сглатывает слюну.

– Ты встретился с ними? – ждет продолжения Лили.

– Мне открыл дед. Я представился. Он впустил меня в дом, и к нам вышла бабушка. Кончилось тем, что они мне всё рассказали. По их словам, мой отец был сыном их коллеги, с которым моя мать познакомилась как-то на ужине у них. Они встретились снова, посидели в ресторане, а на обратном пути он изнасиловал ее в своей машине. «То есть так она нам это преподнесла», – уточнил мой дед, с сомнением поджав губы. Меня словно выпотрошили. Одинаково невыносимо было и то, что сделал мой отец, и подозрение ее родителей. Я понял, что они выставили мою мать за дверь. Позор, сама понимаешь. Изнасилованная дочь – это стыдно, но если она еще и мать-одиночка – вовсе нестерпимо. Я плохо покинул их дом, обругал их последними словами. Матери никогда об этом визите не рассказывал. В тот день я понял, что нас с ней только двое против всего мира. Я хотел загладить то, что она пережила, залечить ее раны. Думал, что это возможно. Я был мальчишкой, я не знал тогда, что есть непоправимое зло, я ничего не знал.