Андрей Столяров - Продолженное настоящее

Спасибо, это, разумеется, успокаивает.

В общем, Даг чувствует, что времени у него совсем нет. Их, визионеров второго поколения, остаётся все меньше и меньше. Группа, первоначально состоявшая из двадцати человек, сократилась уже более чем на половину. А на остальных Панародин посматривает, прищурясь, блестя чёрными, будто из антрацита, хищными глазками. Нетерпение его можно понять. Инцидент с Ортаном имеет неожиданный результат. Через несколько дней вспыхивает азербайджано-армянский конфликт из-за Нагорного Карабаха, очень быстро перерастающий в широкомасштабные военные действия. С обеих сторон используются танки и артиллерия, а со стороны Азербайджана ещё и турецкие беспилотники, против которых оборона армян бессильна. В новостях начинают мелькать названия населённых пунктов: Гадрут, Джебраил, Физули, Зангелан, Кубатлы… Так вот что содержал в себе трансцензус Ортана: мгновенно подтвердившийся, точный и конкретный прогноз! Это колоссальный успех для «Аргуса». Панародин не скрывает победного торжества. Его акции, его административный авторитет выросли до небес. Вопрос, по-видимому, теперь заключается в следующем: ждать ли ему и дальше чего-нибудь от нынешней группы, явно исчерпавшей себя, или сжечь их всех разом, назначив тяжёлые стимуляторы, и продолжать футурологический мониторинг с новым поколением визионеров. Тем более что следующий состав уже сформирован. Анчутка по секрету сказала, что в списке резерва числится сейчас аж двадцать пять человек. Правда, понизив голос, добавила, что примерно у половины из них проскопические способности довольно сомнительны, торопится Панародин, набирает чёрт знает кого, и всё же пять-семь фигурантов, по её мнению, вполне работоспособны.

Так сколько они, оставшиеся, ещё продержатся? Неделю, две недели… может быть, месяц — но это уж если исключительно повезёт.

Времени действительно нет.

Даг не понимает одного: как он умудрился завязнуть в этой безнадёжной трясине? Ведь поначалу — он хорошо помнит те первые дни — и в самом деле был полон кипучего энтузиазма. И какая грандиозная перед ним встала задача: найти позитивную версию будущего, спасти мир, который погружается в пучину безумия. Хотя Профессор уже тогда, глядя на его восторги, осторожно спросил:

— А мир хочет, чтобы его спасали?

И без напора, как опытный лектор, напомнил, что Фрейд, например — слышали о таком? — считал, что стремление к смерти — одна из имманентных, то есть врождённых, характеристик личности. Причём — а это уже не Фрейд, это, извините, моё собственное суждение — такое стремление имеет сильную биологическую основу. После двадцати пяти — тридцати лет человек как элемент популяции природе просто не нужен: репродуктивный период им, как правило, завершён, потомство появилось на свет, окрепло, особь исполнила свое чисто биологическое предназначение. К тому же дальше увеличивается вероятность негативных мутаций. Неслучайно именно в этом возрасте когнитивный рост большинства людей останавливается: исчерпан природный драйвер, для дальнейшего развития необходимы сознательные и целенаправленные усилия, а на это далеко не каждый способен. Собственно, на данном критическом рубеже человек перестаёт быть сугубо биологическим существом и начинает, если, конечно, получится, путь человека разумного. Вероятно, на аналогичном распутье находится сейчас всё человечество: оно достигло возраста биологической бесполезности, пора приглушить инстинкты, ориентироваться на примат разума, жаль, что осознание этой необходимости нам ещё не пришло.

— Ну да… — мрачно подвела итог присутствовавшая при разговоре Анчутка. — Мы как крысы, посаженные в лабиринт: дёргаемся туда-сюда, в панике, ищем выход, а выхода нет…

Профессор сказал:

— Чтобы найти выход из лабиринта, надо мысленно, в воображении, подняться над ним.

Анчутка лишь иронически хмыкнула. Даг, кстати, был с ней согласен: идея сугубо академическая, а вот как это осуществить на практике? И вообще — как жить, если от жизни осталось всего ничего? Анчутка тыкалась носом ему в плечо, шептала, что уже несколько дней совершенно не может заснуть: закроет глаза — крутятся идиотские фильмы, вздрагивает, просыпается. Ей кажется, что они как бы обитают на острове, а вокруг него не вода, не море, а безжизненный серый туман, растворивший в себе весь мир, и он, то есть туман, каждый день, каждый час поглощает по кусочку их жалкой земли, её всё меньше, она неумолимо сжимается, деться некуда, скоро и они тоже растворятся в тумане, не останется ничего — одна безжизненная серая муть…

Анчутка, как и всё вокруг, преображается за эти пять дней: отмывает голову от крикливого молодёжного разноцветья, меняет брезентовые штаны на джинсы, футболку с иероглифом — на нормальный тёмно-зелёный джемпер. Оказывается — вполне привлекательная девица, разве что — бледная, с расширенными от испуга глазами, из которых вот-вот потекут слабые слёзы. За Дага она цепляется так, будто боится, что, если хоть на секунду отпустит его, то действительно растворится в этом своём сером тумане.

А чем Даг ей может помочь? У него самого примерно такие же ощущения… Идут тяжёлые бои вокруг Нагорного Карабаха… Громадный взрыв со множеством жертв происходит в порту Бейрута… Исламский радикал, оскорблённый карикатурой на пророка Мухаммеда, отрезает голову учителю во французской школе, который эту карикатуру продемонстрировал на уроке… Количество заболевших коронавирусом достигает уже шестидесяти миллионов, умерших от него — полутора миллионов человек… В Англии поджигают вышки, построенные для передачи сигнала сети «5G»: граждане убеждены, что они способствуют распространению пандемии… В Ормузском проливе горит танкер с нефтью, торпедированный неизвестными террористами… Китай и Россия начинают сбрасывать доллары… Американские военные корабли вошли в Южно-Китайское море… Лидер Китая призвал сограждан готовиться к грядущей войне с США…

Мир колеблется — так наступает будущее. Раньше оно представлялось Дагу чем-то абстрактным — недоступным, непостижимым, как вечно недосягаемый горизонт, и вдруг оказалось на расстоянии вытянутой руки; волны его прокатываются по реальности, искажая картинку, точно вода, криво бегущая по стеклу. И каждая такая волна, омывая Флигель, обесцвечивает в нём краски и звуки, стирает постепенно предметы, его самого, превращает в тень среди других зыбких теней. Помочь Анчутке он может лишь тем, что не отстраняет её, когда она в середине ночи однажды прокрадывается к нему в номер. Их любовь, если это так можно назвать, тороплива, сумбурна и напоминает, скорее, судороги отчаяния. Она не возносит, а опустошает. И потому, вероятно, — хотя, быть может, играет здесь роль и кумулятивный эффект стимуляторов — из опустошённости этой всплывают некие сновиденческие ретроспективы. Даг словно проваливается в далёкое детство и вновь — был когда-то у него такой эпизод — бежит куда-то, торопится по залитой солнцем Красноармейской улице, тянущейся от Измайловского до Лермонтовского проспекта. Причём в теле — необыкновенная лёгкость, кажется, оттолкнись от асфальта и дальше полетишь, стремительно, без усилий, лишь иногда, для поддержания скорости, чуть-чуть касаясь земли. А может быть, он и в самом деле летит, ведь дело происходит во сне. И тут, по левой стороне этой улицы, он вместо привычного чахлого садика, стиснутого глухими стенами трёх домов, видит странное здание, словно из одного стекла, сияющее, будто бы парящее в воздухе, посверкивающее, как ёлочная игрушка, ослепительными отражениями. Внутри здания угадываются такие же стеклянные галереи, а по фасаду его пылает солнечной желтизной непонятное словосочетание «REGSTILE HJK». Среди скучно оштукатуренных, четырёхэтажных домов оно выглядит пришельцем из иного мира. Это ещё что такое? Длится всё не больше мгновения. Даг, проскочив вперёд, оборачивается, но там, слева, уже снова — кусты, два заморенных тополя, облупленные скамейки… Тем не менее его точно подбрасывает. Даг садится и под тихий шелест Анчутки, вероятно, тоже вдыхающей и выдыхающей какие-то свои, лёгкие сны, всматривается в белесую мглу окна.