Яна Завацкая - Перезагрузка

Мне вдруг пришла мысль.

– Может быть, они знали, что у нас… ну что тебя обвиняют, и у нас раскол. Может быть, они специально…

– Проверим, – сухо сказал Ворон, – мы теперь все проверим.

В первые полчаса я чувствовала какую-то эйфорию – оттого, что Ворон жив и на свободе, оттого, что вся тягостная ситуация, казалось, разрешилась, да и в конце концов, мы победили! Дружки не только не захватили Танку – они сами понесли серьезные потери: были уничтожены две их гаубицы, старинная «Нона», убито множество народу.

Радость не уменьшилась и оттого, что вернувшаяся группа захвата под командованием Чумы сообщила потрясающую новость: они видели Горбатого. Он успел, конечно, уйти. Не дурак ведь, с пистолетом в атаку лично бегать. Вторая новость была не менее удивительной: мы собрали много гаусс-винтовок от хеклер-коха, а такое оружие у нас в городе можно найти лишь в одном месте – в охране Завода. Ну или в охране Новограда – там одна и та же контора работает. Конечно, то, что у нас теперь есть такие винтовки, да еще боезапас и батареи к ним – очень хорошо. Но выводы из этих фактов получались не самые веселые.

Но самое страшное накрыло позже. Да, мы победили, да им не удалось повторить наш маневр и разбить нас одним ударом.

Но какой ценой нам досталась эта победа…

Угрюмая Дана стояла рядом с двумя дочками Чингиза – те ревели, кажется, не переставая. Всхлипывали, шмыгали носами. Где его мальчики – даже не знаю. Чингиза больше нет, он лежит, аккуратно завернутый в мешковину, на снегу, в ряду остальных тел.

Там же где-то все мои – Линь, Майк и Волк. И Север лежит в госпитале, болтаясь между жизнью и смертью. Выжили Апрель и Чума. Пока что. Может быть, я приношу несчастье – все, кто приходит в мое отделение, гибнут. Почти все. Но ведь и в других отделениях все похоже. Некоторые выбило вообще целиком. Четверо часовых, которые героически оборонялись несколько минут, дав нам возможность собраться, лежат отдельно. Если бы не они… А я даже позывные не у всех знаю, не то, что имена – двое из них были совсем новичками.

Нас осталось мало. Очень мало. «Погибла почти четверть», сказала Иволга. Но из четвертой роты погибли очень немногие. Она почти вся цела. Ведь их послали на оборону периметра, а по периметру к нам пролезть трудно, с двух сторон – непроходимые развалины (да мы их еще минами нашпиговали), с третьей – опять же глубокий овраг. Дружки, конечно, попытались нас окружить, но с той стороны их легко было отбить.

Понятно, почему этих мудаков послали на легкий участок – им нельзя доверять сложный. Но обидно, что они уцелели.

Уцелел и Кавказ, и по-прежнему, как ни в чем не бывало, сияет своей лысиной под внушительной пыжиковой шапкой. Его оперный бас гремит тут и там. Кажется, он уже считает себя кем-то вроде главнокомандующего ГСО – хотя и ничем не распоряжается, все дела решает Иволга. Ворон на свободе – но не вылезает из госпиталя. Во время боя его даже не зацепило, хотя он был без броника и шлема – но видимо, в предыдущие дни ему сильно досталось.

Я почти не восприняла похороны. Иволга что-то опять говорила, развевался красный флаг, и мы дали несколько залпов. Все как будто во сне. Потом Чума меня потянула за собой. Мы оказались в казарме, сидя на матрасе, и кто-то принес огромную бутыль. В бутыли был разведенный спирт. Я вообще-то не пью, да и самогон уж очень противный. Но спирт оказался ничего – обжигал, конечно, но сейчас это было и нужно. После третьей стопки мне захотелось плакать, я ткнулась в плечо Чумы, а она меня обняла, как будто старшая сестра. Мне даже хотелось повыть в голос, но я только всхлипывала, и слезы лились. Никто, против обыкновения, не рассуждал ни о чем – кто матерился, кто ревел, и говорили односложно – налей-ка еще, давайте еще по одной дернем. А может, кто-то и говорил. Да, кажется говорили что-то про погибших – про Чингиза, про Линь. Но я не помню. В результате всего я отключилась и заснула глубоким сном. Никаких сновидений не было, а потом я проснулась оттого, что утренний свет уже падал в окно. Я лежала скрючившись, наполовину на матрасе, а носом в пол, и от неудобной позы у меня ныло все тело, и еще, конечно, раскалывалась голова.

Со стоном я приподнялась. Народ спал вповалку, кто как. Далеко не все добрались до собственных матрасов. Рядом со мной подняла голову Дана. Я погладила ее по рыжим волосам.

– Маус, – робко сказала она. В глазах девочки блеснули слезы.

– Все нормально, Данюша. Все хорошо.

– Маус, ты ведь не будешь пить? – спросила она. Нагляделась, бедная, на алкашей.

– Нет, – я помотала головой, – я только вчера. Из-за похорон. А так ты ведь знаешь, я не пью. Вчера мы все очень расстроились.

– Катя с Леной так плакали.

– У них ведь папу убили. И мамы нет давно уже.

Я подумала, что вчера могли убить и Дану. Первый корпус вон наполовину разломали снарядами, поленницу сожгли, сараи… хорошо, уже март, дрова теперь не так нужны.

Я представила Дану мертвой, с разметавшимися рыжими волосами, и выругала себя – ну вот зачем воображать глупости? И так хреново. И голова болит нестерпимо. Но что поделаешь – надо вставать, надо жить дальше.

– Пойдем, Данюша, – я подала ей руку, и мы встали. Сегодня никто не объявлял подъема, и все остальные еще лежали точно мертвые. Было что-то освежающее в том, чтобы подняться и выйти первой. Начать жизнь. Надо жить дальше, что бы ни случилось – надо жить дальше. Мы будем жить. Надо попробовать выпросить у Зильбера таблетку от головной боли. Обычно он не дает, конечно. Но если пойти проведать как бы Ворона и Севера… да пока никого нет.

Я вспомнила, что Иволга на сегодня назначила следующее заседание суда, и сердце тоскливо заныло. Ничего еще не кончилось, и ничего не решено. Головная боль нестерпимо ударила в виски – как прибой приливает к берегу.

Ворон добровольно уселся на трибуне справа, подальше от Иволги и ротных командиров. Конвоя рядом с ним уже не было. Он специально так сел, как бы демонстрируя, что обвинения в свой адрес не считает снятыми.

Иволга посмотрела в зал, и мне показалось, что ее лицо нервно дрогнуло. В зале сидело заметно меньше людей, чем раньше.

– Товарищи, – начала она спокойно, – сегодня у нас второе заседание, посвященное обвинениям в адрес Ворона. В прошлый раз мы выслушали сторону обвинения. У тебя есть что добавить? – обратилась она к Кавказу.

– Да, конечно, – он поднялся. Его бархатистый бас, как обычно, заполнил собой помещение, загрохотал – убедительнее некуда, – я хочу напомнить, из-за чего все произошло. Конечно, сейчас мы все понесли гигантские потери. Несравнимые, может быть, с тем, о чем я говорю. Но одно дело – понести потери в бою с врагом… хотя и за это несут ответственность командиры. И совсем другое дело – терять людей, гибнуть от рук своих же якобы товарищей! Отвратительное, жестокое и самовластное поведение этого тирана, – он махнул в сторону Ворона, – уже привело нас на грань гибели. Мы боимся сказать лишнее, мне многие в моей роте говорили, что только между собой чувствуют себя в безопасности, да и то – неизвестно, может, кто-то донесет Ворону. И вот я позавчера сам стал свидетелем того, как Ворон ни за что застрелил бойца, только что вернувшегося из патруля! Мы знаем случаи, когда людей расстреливали совершенно без вины. Мы все знаем, что у нас применяются к пленным пытки. Это та организация, это тот мир, в котором мы хотим жить? Нет, товарищи! Мы мечтаем о доверии, о братстве, о гуманизме! И мы не допустим того, чтобы садисты и тираны снова повернули вспять то, что мы начали!