Яна Завацкая - Перезагрузка

А потом я увидела лицо Ворона.

Он наклонился ко мне, и стал ощупывать мокрую шею. Мне было очень больно, и я боялась, что он что-нибудь заденет, и станет ещё больнее.

Еще я вспомнила про Горбатого и Иволгу.

– Иволга? – спросила я. Ворон кивнул.

– Все хорошо. Мы уничтожили Горбатого. Все хорошо. Маус.

– Больно. Не трогай.

– Маус, – прошептал он и почему-то сел рядом со мной на землю. У него были странные глаза, блестящие, будто мокрые.

– Иволга?

– Она жива. Если бы не ты… С Иволгой все в порядке.

А мне уже было не так больно, и к тому же я успокоилась. С Иволгой все хорошо, я её прикрыла, выходит. С гостями, значит, тоже, и с моими ребятами. Вот только со мной, наверное, всё как-то плохо. Я не могу двинуться, и из меня слишком много вытекло жидкости. Но это как-нибудь решится, что об этом думать.

Ворон ничего не делал, хотя, наверное, надо было доставать аптечку и всё такое. Но он просто смотрел на меня. И я подумала, что это правильно – он тут сидит и на меня смотрит. Мне было бы тяжело одной, а так вообще нормально. Даже хорошо. Мне ведь всегда хорошо, когда Ворон рядом. Я же не только в тринадцать лет была такая дура. На самом деле я до сих пор его люблю, хотя и по-другому уже. Но почему я всё время забывала ему об этом сказать? Ведь это важно.

– Ворон, – произнесла я. Мой голос был уже совсем слабым, – слышь, я это. Я тебе давно сказать хотела. Я в тебя давно уже втюрилась. И сейчас тоже. Я в общем тебя люблю.

Шевельнулось опять сомнение – не глупо ли это. Глаза Ворона еще ярче заблестели. Он наклонился ко мне.

– Машенька, – сказал он, – я такой дурак был. Я ведь думал, у нас ещё будет время. Много ещё времени будет. Машенька, я давно уже тебя люблю. Ты моя хорошая, ты самая лучшая. Ты любимая моя.

Он наклонился ко мне и поцеловал в губы. И это было очень хорошо, и уже почти не больно. Но голова сильно кружилась. Я закрыла глаз, и вдруг мне стал сниться сон. Хороший такой сон, сначала всё было спутано, а потом стало реальнее, и даже уже было неясно, сон ли это вообще, или настоящая жизнь. Я увидела какой-то город, и был он очень красивый. Там было много зелени, и ровный асфальт. А по асфальту шли нарядные люди, они ели что-то вкусное, и бегали дети, они играли и смеялись. Там никогда не было войны. И еще там пели птицы – а я с детства не слышала, как они поют и совсем забыла. А вот теперь я слышала пение птиц. И я уже не лежала на земле, у меня ничего не болело, и оба глаза были целы – я ведь уже забыла, как это, когда видишь мир сразу двумя глазами. Я шла по набережной Кузинки, нашей реки. И вдоль набережной тянулись огромные клумбы, а на них – причудливые цветы: белые, красные и розовые. Мне было легко-легко, и так хорошо, как никогда в жизни.

Я встала у парапета и вдохнула запах реки и цветов, и услышала гудок парохода вдали. А еще над городом стояло синее небо, густо-синее, настоящее, как до войны, и ничего ведь в принципе не нужно, только стоять и смотреть в это небо. И голоса вокруг становились громче, и мир – все плотнее и реальнее. А по небу плыли кучевые белые облака, и так это было красиво, что я смотрела на них и забывала обо всем, забывала все больше, и такой покой охватил меня, такой неслыханный, полный покой, такая тишина, какой на Земле давно уже не было.

– Здесь раньше была стена, – сказала Дана, указывая на одинокую будку КПП, – вот так Новоград отгораживала от всего остального. Ее, конечно, буржуи построили. Мы ее потом снесли.

– А я всегда удивлялась, почему этот район Новоградом называется, – произнесла Лада, – он вроде не самый новый.

– Теперь ты знаешь историю.

– Да, конечно.

Дана, старший оператор автоматической линии на «Электроне» и член Ведущего

Коллектива партийной организации Кузина, покосилась на свою почти взрослую старшую дочь. Ладе исполнилось пятнадцать. Она была на Дану не очень похожа. Волосы не рыжие, а русые, и лицом больше пошла в отца, инженера-строителя, который приехал в Кузин ставить пищефабрику в давние времена.

– У тебя время-то есть сегодня? – спросила Дана, – домой зайдёшь?

– Не очень. У нас сегодня в шесть бюро. Лийку Морозову будем в юнкомы принимать.

– Кого? – удивилась Дана, – это дочь Веры Морозовой, что ли?

– Мам, ты в городе вообще всех знаешь?

– Нет, конечно. Но Морозову знаю отлично. Мы немножко посматриваем, контролируем всех предпринимателей, кто в городе остался. Сейчас, впрочем, Морозовское ателье на ладан дышит – Вера наша устроилась на текстильную фабрику, хотя и фирму не закрывает. Конкурировать ей трудно. Не думала, что её дочь в школе-коммуне.

– Лийка нормальная девчонка.

– Ну и хорошо. А вон видишь – вот это наша первая школа. Тоже уже коммуна!

Дана указала на коттедж, где когда-то располагалась первая школа для детей ГСО.

– Нас на отряды разделили, мы сами себе выращивали еду на огороде… ну не всю, конечно. Потом завели коров, кур, гусей. Тогда время знаешь какое было.

– Угу, – нетерпеливо ответила Лада. Дана вздохнула. Почувствуй себя старухой – кому интересны твои невероятно ценные воспоминания, как ели червяков и добавки просили. Впрочем, может, она зря так думает. Ладе должно быть на самом деле интересно. Она же сама попросила сходить вместе к памятнику.

Над трёхэтажкой, которая когда-то казалась невероятно высоким зданием, а сейчас было видно – обыкновенный домик, по-прежнему развевалось знамя. Там теперь расположился исторический музей. Но знамя оставили.

Памятник уже был виден вдали. Дана предвкушала, как покажет дочери на второй большой холм, даже больше братской могилы, и объяснит, что это такое. Никто ведь не знает. А она хорошо запомнила, своими глазами тогда видела все эти трупы, а вонь какая от них стояла – не передать. А в эту вторую могилу сложили останки всех охранников, которые воевали против ГСО. Захоронить ведь их где-то надо было. Но вот таблички так и не стоит до сих пор. Может, и поставили бы, теперь уже все травой поросло, и можно и поставить. Но не нашлось в городе никого, кто бы захотел этим заняться.

А жаль, если вдуматься. Дана иногда жалела о том, что следы прошлого зарастают так быстро. Это, конечно, хорошо. Сколько можно жить на развалинах. Но в каком-то смысле и жаль – ведь все забывается. И героизм, и любовь, и боль. Дана ходила по улицам Кузина и сама уже не помнила – где тут были опасные подвалы с крысами, где копанки, где сохранились развалины, а где один щебень. Развалин мало осталось теперь. Разве что зона вокруг бывшей Обувной Фабрики была обнесена высоким забором, да областная больница. Там фон был высокий, туда не ходили.

Остальной же город совершенно преобразился. Где теперь старый дом, где Дана жила с мамой, где маму убили, и ее спасла Маус? Дана его и найти не могла. И место это не помнила – там повсюду построили новые дома, красивые, многоэтажные, как до войны. Все засадили деревьями – нормальными, не опасными. Все, как Маус ей когда-то рассказывала. И главное, все считают это совершенно нормальным: все дети ходят в школу. Больниц в городе штук двадцать уже работает. Река очищена, в ней купаться можно, и на Набережной цветы. А теперь и все склады завалены бесплатными продуктами и одеждой, не говоря о продукции «Электрона» – коммах и планшетах. Уже и деньги почти ни для чего не нужны. И шестичасовые смены на работе проходят радостно и с подъёмом, потому что для себя же все делаем. И все так привыкли – как будто всегда так было. Дана знала, что не всегда, она с самого начала была в ГСО и в партии, и у нее было ощущение, что она контролировала посадку каждого цветочка на Набережной, что ни качели в парке, ни бассейн в детской поликлинике – ничего в городе вообще не было такого, что бы она не пропустила через собственный, вечно пылающий от напряжения мозг. Она и Дым, конечно, её любимый человек и товарищ. И другие товарищи, старшие и младшие, кто-то уезжал, кто-то погиб – а вот она, Дана была здесь с самого начала и будет жить и работать всегда. Это был её город. Плоть от её плоти.