Юрий Леляков - Смерть на орбите [СИ]

— В дерево попал, — донеслось сверху. — Пальни ещё…

— В кость, — ответил другой. — В дерево звук был бы не тот. Всё равно он тут сгорит. Вот я ещё плесну на него…

Кременецкий рванул труп на себя. Карман, за который он тянул, треснул, и из него выпал предмет, используемый как вместилище универсального товара…» (Кошелёк?) «…Сев у стены и накрывшись тяжёлым трупом, Кременецкий лихорадочно запустил руку в другой его брючный карман, потом во все три кармана верхней одежды, потом в карман ещё одного пиджака, оказавшегося под верхним… В этом кармане оказался пистолет…»

(Два пиджака… на ком-то одном, пьяном?)

«…— Покойник жив! Покойник, стой, мы пошутили!

Кременецкий выстрелит туда, откуда исходил голос. Звук у пистолета с глушителем был тихий, но вслед за этим воздух в доме разорвал такой визг, что у Кременецкого, готового, казалось, уже ко всему, всё содрогнулось внутри. Ломая деревянное ограждение, ещё одно тело грохнулось вниз.

— Сейчас я тебя, гад, всего изжарю!

— Не тот баллон, дурень, стой!..

Грохнуло так, что заложило уши. Взрывом из комнаты вынесло шкаф… и «высшего», который на нём сидел…»

(Что? Но… да!)

«…В пасмурное, показавшееся рядом с ослепительной вспышкой совершенно чёрным небо полетели обломки размётанной взрывом крыши и какие-то предметы, хранившиеся на чердаке. Взрывная волна толкнула труп «высшего» с такой силой, что наверняка впечатала бы Кременецкого в стену, не успей он напрячь руки, но и так он ощутил мгновенную тошноту, как будто ему выворачивало внутренности. В стену где-то сбоку ударил целый дождь осколков, она затрещала, и в дом ворвался свежий сырой ветер. Только тут Кременецкий ощутил, что быстро разгорающийся пожар почти превратил дом в газовую камеру… Уже после всего этого, происшедшего в одно мгновение, со двора донёсся треск рухнувшего на пристройку шкафа, глухой стук падающих из него книг (ли? Чтобы там — книги?) — и стена, в которую упирался спиной Кременецкий, стала зловеще крениться назад, и так же зловеще стало провисать перекрытие между этажами. Куда девалась стена, отделявшая верхнюю комнату от площадки второго этажа, Кременецкий не заметил…»

(Но — «копия» виртуального взрыва интерната на Фархелеме! Вплоть до слов о «газовой камере»!)

«…Подобрав вместилище универсального товара, Кременецкий сунул его вместе с часами в нагрудный карман, а пистолет — в другой, раздвинул руками щель между стенами, бросился к сараю. Сзади посыпались кирпичи. В слабых отблесках пламени он уже не увидел пристройки. Посреди двора стояла одна стена — к счастью, та самая, у которой оставался неповреждённый индивидуальный движитель…»

(Хотя — раньше уже было: «мопед»!)

«…Рядом в груде сломанных вещей, хранившихся в пристройке…» (сарае?) «…лежали перекосившиеся секции шкафа и отдельные книги… Из-под них торчала рука очередного трупа. Голова ещё одного валялась поодаль.

Кременецкому повезло ещё раз: атлас дорог он нашёл почти сразу. Только сейчас он догадался посмотреть на часы. Они оказались не стрелочными: в отражении пламени Кременецкий ничего не увидел. Тогда он нажал кнопку с левой стороны, уверенный, что делает правильно, но в осветившемся на мгновение прямоугольном экране мелькнули пять чёрных вертикальных палочек, одна из которых ещё успела в то же мгновение смениться двойкой. Итак, 1. 11. 11 по времени этой планеты. (То есть — данного часового пояса.)

…Снова положив часы в нагрудный карман, Кременецкий взялся за руль мопеда, вывел его задним ходом на тропинку во дворе, и бесшумно повёл по ней совсем рядом с грудой обломков. Сзади доносился треск заметно усилившегося пламени, в отсветах которого даже здесь, в дальнем конце двора, слабо мерцала стена живой изгороди с чёрным провалом в самом углу. Ни голосов, ни других звуков Кременецкий не слышал, но у самого входа в дыру… на всякий случае обернулся. В соседних домах ярко светились окна…»

(Никто не заметил, не бежал никого спасать? Ещё не сориентировались?)

«…Пригнувшись, Кременецкий стал проталкивать в дыру мопед, стараясь не выпустить руль из левой руки. Войдя до половины, мопед застрял, уперевшись рулём в две доски забора по бокам дыры…» (Так — «не совсем» живая изгородь?) «…Перехватив руль правой рукой, Кременецкий взялся левой за доску и, повернув её на ржавом гвозде, потянул на себя. Гвоздь без особых усилий согнулся, и гнилая доска просто сползла с него. Протолкнув мопед ещё дальше, Кременецкий оставил его с опорой на доску справа и стал пролезать в дыру сам. Оцарапав об острые безлиственные ветки голые руки и ноги, он, однако, каким-то чудом не повредил одежду и не уронил на грунт мопед, держа его за седло и толкая перед собой…»

(«Безлиственные»… Какое время года? Или просто — сухой кустарник?)

«…Здесь деревня кончалась. Впереди рельеф местности склоном уходил полого вверх. На фоне плотных мертвенно-серых облаков чётко выделялся волнистый профиль слабо всхолмлённой равнины. Раньше Кременецкий всегда выходил из дома здесь, и сворачивал направо или налево, смотря куда ему надо было пройти — вдоль окраины деревни к месту, где для жителей её распределяли материальные блага…» (магазину, что ли?) «…или выйти на тропинку, ведущую к другой деревне, где проходили ритуалы запоминания и забывания…

Эта тропинка пересекала широкую дорогу, на которую ему надо было выйти, но сейчас свернуть налево он не мог — живой изгороди у забора соседнего дома не было, и он, идя вдоль забора, оказался бы в пятне света от окна…»

(Как и… другой Кременецкий, Захар! Тогда, по пути на кладбище!)

«…Теперь ему предстояло выйти на тропинку наискось по пологому склону, почва которого была изрыта до мелких комьев — местные жители настолько изменили свою планету, что без этой и других искусственных мер по поддержанию плодородия прокормить их она уже не могла…»

(Хотя — просто пашня! Вот тут… верно ли?)

«…Приблизительно определив направление, Кременецкий повёл мопед по склону. В лицо ему вдруг ударил порыв ветра. Только сейчас он услышал его глухой тоскливый вой в ветвях деревьев. Идти было тяжело. И колёса, и ноги скользили и вязли, проваливаясь между влажными, обжигающе холодными комьями грунта, сырой ветер обдувал тело, (казалось, уже привыкшее к холоду за все ночи, проведённые во взорванном доме), проникая и под одежду; руки, дрожащие от холода, пришлось сжать покрепче, чтобы не выскользнул руль. Сзади уже доносились какой-то шум и голоса, но Кременецкий, как ни старался, не мог прибавить скорость. От пятна света он был уже далеко, но стоило кому-то догадаться направить светильник на склон — и он был бы как на ладони… Бесконечно долгим казался этот путь по склону, наполняя всё внутри тупым и каким-то жарким страхом — не способным согреть продрогшее от холода тело. Нельзя было ни перераспределить энергию в организме, направив тепло к коже, не было и надежды согреться — весь путь предстояло проделать в этой одежде, надеть на себя что-то ещё он не имел права…»