Юрий Леляков - Журавлиная ночь

— Однако странные у тебя представления о реальной жизни… И что, совсем ничего не помнишь? Где и как жил раньше, кем был, что делал? А то, понимаешь — всё это с реальной жизнью не сходится…

— Нет, ничего не помню, — подтвердил Саттар. — Но слушаю, что говорят люди, читаю, что пишут в газетах…

— То есть, хочешь сказать… Всё это — впечатление, сложившееся уже тут, теперь? — понял Кламонтов. — С момента, когда себя помнишь?

— Получается, что да, — после короткой заминки ответил Саттар. — А что и откуда… до того… Тут я сам — без понятия…

— И вот ты читаешь об этих «несчастных людях», которые, не задумываясь, пойдут на убийство; и об этих «раскаявшихся», которые уверены, что делают обществу большое одолжение… И правда — хоть бы те, кто пишут такое, подумали: а как должен понять это человек, который после потери памяти вновь адаптируется в жизни! Что он должен думать о том обществе, в которое ему выходить? Что почти всё его поколение состоит из дворовых компаний, а старшее — наполовину из зажравшихся воров, работающих в торговле? И судят в нашем обществе кого и за что попало — а родственники и знакомые сразу же будто и забывают, что сидит невиновный, и хорошо, если за него вступаются совсем чужие люди? Но и вор, и бандит — в общем, такой же человек, как ты сам; и что он — вор и бандит, тоже виноваты такие люди, как ты? То есть — и выходить тебе в общество, где ты ничем не отличаешься от какого-то выродка из дворовой компании и вора из торговли?

— Ну, ты-то можешь позволить себе некоторое свободомыслие, — неуверенно начал Саттар, — а вот если я… И потом… как быть в конкретной ситуации? Ну, вот пришлось защищаться — а ты не убит и не ранен? Как доказать, что ты не виноват? Был у тебя иной выход, кроме смерти и тюрьмы?

— Хорошо, я ничего не буду от тебя скрывать… Да, я сам поражаюсь, почему через эти судебные очерки нам с таким маниакальным упорством вдалбливают идею: преступники — не хуже вас, то есть вы — не лучше преступников, в других условиях все были бы такими же? И изображают их там… почти как нас — с правильно поставленной речью, в общем нормальными интересами… А довелось бы тебе почти с рождения жить в семье, где человек, которого ты считаешь отцом, почти с рождения же ненавидит тебя — и за что? Просто за раннее развитие, за то, что много читаешь, что в первом классе давно уже перерос уровень третьего? — как громом поразили Кламонтова (здесь) его же слова (там). — Орёт, что его не уважают и тебя воспитывают в неуважении к нему, швыряет мебель… Особенно — если ты очень устал в школе и не успел сделать домашнее задание, или просто опоздал на урок. Учителя же свои доносы родителям в дневниках для того и пишут! А ты пока не знаешь, что это — и не родители, ты усыновлён, а сам неизвестного происхождения, как и Вин Барг! Вся разница — что в записке, с которой тебя подкинули к роддому, было полное имя: Хельмут…

— И… зачем такой человек тебя усыновил? — вырвалось у Саттара.

— А кто их знает, зачем усыновляют детей, если потом ненавидят? И зачем такие работают в школе — тоже… А в любой официальной организации над тобой только посмеются! Как будто ты в 8 лет — не личность, и у тебя никакого человеческого достоинства! Но хорошо хоть… потом наконец свалился с балкона, и избавил всех от своего мерзкого присутствия…

(«Свалился? Или я его… сам? Балкон после дождя скользкий… И я же помню, как это… было бы!»

«Hy, а что делать? Как защитить себя — в 8 лет? — вырвалось и у Вин Барга. — Так что не реагируй! Даже на это…»)

— …Так и то: опять же, через два года, откуда-то взялся «несчастный человек», которому, видите ли, не обойтись без женской поддержки… А моей… мачехе, соответственно, без мужской, — продолжал Кламонтов (там). — Это, видите ли, «личная жизни» взрослых — а дети должны что-то там «понять»!.. И вот представь: все мои вещи, даже книги, с которыми я особенно не хотел расставаться — проданы; и мы тремя самолётами подряд летим даже непонятно куда — в какую-то деревню при исправительной колонии, где служит этот «нecчастный человек»! А там и школа — в нескольких километрах пути грунтовой дорогой, и мачехе — я уже знал, что она мне не родная — с её высшим образованием предложили «место» на колхозной ферме…

— И чем кончилось?..

(Но… уже сразу — как бы копия историй и Минакри, и Лартаяу!)

…— Он тоже стал требовать уважения к себе, — стал объяснять Кламонтов (там). — Да так, что мне пришлось разорвать верёвки, которыми я был привязан, и выбить из его рук кастрюлю с кипятком, что… предназначалась мне. А так — всё выплеснулось на него самого… Вот и информация к размышлению: преступники — такие же люди, как мы, или нет? Но потом… Тут же, представь — суд, и мачехе дают пять лет за «превышение обороны», так как сам я за счёт скрытых резервов организма сделать это будто бы не мог! И, если бы я сразу не отправил письмо в газету… А это было трудно — мне же казалось, что за мной постоянно следят охранники из этой колонии. Даже в школе… Ну, тогда, в 10 лет, я так подумал…

— И… что ты написал? — вновь только и переспросил Саттар.

— Всё… И как проходил этот суд… как их судили обоих вместе… И его, который, не задумываясь, пошёл бы на убийство, и её — которая даже не успела прийти мне на помощь… И прямо там же оглашали «факты»: что он — якобы самый молодой по возрасту в стране бывший партизанский связной, 33-го года рождения; а потом — сын полка, дошедший с какой-то сверхособой партизанской частью до самого Берлина; и потом ещё — служил на флоте, и там участвовал в тушении склада боеприпасов на авианосце в открытом море; и ещё совершил «благородный» поступок — имея уже одного слабоумного ребёнка и безнадёжно больную жену, взял и до меня ещё одного ребёнка из детдома, и даже в местной газете писали: вот, мол, пример для здоровых малодетных родителей! Хотя что за «благородство» — если тот через год снова остался без матери, и из него — рядом с этим извергом и его слабоумным сыном — тоже вырос какой-то дикий психопат? Под чьей опекой я, кстати, и остался бы — если бы из газеты, куда я написал, вскоре не приехали корреспонденты, и во всём не разобрались…

— И что выяснилось? — Саттар и тут не выдал своих чувств.

— Что этот «святой местного значения» — вовсе не святой, вся его военная биография — ложь! — твёрдо, почти с ожесточением, ответил Кламонтов. — А ордена куплены или выиграны в карты. Всё это оглашали уже на новом суде. И, кстати, что есть связные и 34-го года рождения — тоже… Но там-то люди верили, им льстило, что рядом с ними живёт такая знаменитость!.. И, кстати, я до сих пор толком не знаю: где это «там»? Что за республика, союзная или автономная, а может быть, и какой-то округ? Помню разговор, что летим через Свердловск, но сели в каком-то «Пайштыме» — а такого места и на картах нет… А обратно летели потом уже через Горький… И там даже не успели прописаться, оформить какие-то документы — так что нет и штампов в паспорте мачехи. И по виду людей, по их одежде — не представляю, где могло быть: Урал, Средняя Азия, Сибирь, возможно, и Поволжье… И представь, даже самих названий деревни, колхоза — толком не узнал! Всё случилось в считанные дни… Так что видишь, не всё пока идеально в нашем обществе. И есть такие вот «ветераны», которые только позорят настоящих; и «колхозники» вроде тех, что при мне же делились слухами: судья, мол, не будет ссориться с кем-то, через кого в районной торговле распределяется не нужный никакому нормальному человеку «дефицит»… 55-й, на тот момент, год социализма — и такие скоты, ещё с феодальным мусором в умах! Но всё же, видишь: из редакции газеты сразу приехали, разобрались, и помогли! Другой газеты, не той что превозносила этого «ветерана»… Так что — и не все лишены чувства справедливости, не все продались за «дефицит», не все путают этих «трудных» и «оступившихся» с порядочными людьми. Хотя след в памяти остался глубокий… Мы же совсем не так представляем ветеранов войны! А мне как бы и плюнули в душу от имени того, что свято — тогда, в 10 лет! Но и я же не сломался, не стал таким, как эти «трудные», «оступившиеся» — что ничего подобного не прошли… не пережили…