Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

Сэр Адриан покончил с собой. Его, как водится, выдали за утопленника, и я слышал, что это обошлось в очень значительную сумму. Его тоже кое-кто считал вампиром. Я слышал историю о том, что его тело сразу сожгли на морском берегу, и что сердце его не сгорело и было сохранено кем-то из друзей. Сердца вампиров не горят — их пронзают деревянными кольями. Думаю, что именно на это намекал сочинитель легенды.

Доктор Доратти покончил с собой. Он ввёл себе слишком большую дозу морфина. Это посчитали ошибкой, несчастным случаем, но я не сомневаюсь, что он сделал это намеренно. О мисс Селле я ничего не слышал, но уверен, что она мертва. Лорд Редвин умер в Греции. Не знаю точных обстоятельств его смерти, но не сомневаюсь в том, что без морфина не обошлось.

Мисс Ада жива. Она успела сочетаться браком с сэром Адрианом, зовётся теперь леди Мэд. Ни за какие радости жизни не согласился бы я с ней встретиться.

Морфин не разрушил мое здоровье. У меня прекрасная семья. В свои пятьдесят лет я один из первых на охоте. Я желанный гость в любом обществе и с необычайной благосклонностью принят при дворе.

Иногда, по вечерам, когда никто не видит меня, я беру с полки книгу Дионисия Ареопагита «О божественных именах» или Сведенборга «О небесах» или Плотина «Эннеады». Пытаюсь читать и ничего не понимаю. Я вспоминаю, как несчастным, измученным инъекциями человеком я рыдал над этими книгами, как я смеялся божественному остроумию их авторов и запросто беседовал с духами, встававшими со страниц книг.

Я начинаю плакать, закрываю книгу и говорю в черную пустоту комнаты: «Видите ли, Лорд Редвин, я всё равно считаю, что вы не правы, но я бы отдал весь остаток жизни за то, чтобы снова увидеться с вами».

Случилось так, что в разгар легкомысленных развлечений, сопровождавших лондонскую зиму, в различных собраниях лучшего тона, появился вельможа более примечательный своими странностями, чем титулом. Он озирал окружающее его веселье так, будто не мог в нем участвовать. Несомненно, он замечал легкомысленный смех красавиц, лишь потому, что взглядом мог его прервать, и вселить страх в души, где правило скудоумие. Те, кто чувствовали этот ужас, не могли объяснить его причину: многие приписывали его мертвым серым глазам, которые, останавливаясь на лицах окружающих, не проникали вглубь, не пронзали человека единым взглядом до скрытых трепетаний сердца; но опускались на щеки свинцовыми лучами, тяжким грузом тесня покровы, которые не могли преодолеть. Необычность открывала ему двери всех домов; все хотели видеть его; а те, кто, познав бурные волнения, томились под тяжестью скуки, были рады иметь поблизости что угодно, способное занять их внимание. Мертвенный оттенок лица, никогда не оживлявшийся тёплыми тонами, то ли краской смущения, то ли сильным чувством или волнением, хотя форма и черты были красивы, не препятствовали многим искательницам популярности пытаться завладеть его вниманием, получить хотя бы некоторые знаки, которые можно было бы обозначить этим словом: леди Мерсер с самого замужества примерявшая на себя все нелепости, возникавшие в гостиных, бросилась ему навстречу, и делала все, только что не одевалась клоуном, чтобы привлечь его внимание — но все напрасно — когда оказывалась на его пути: хотя его глаза, несомненно, обращались к ней, все же казались невидящими; даже ее потрясающее бесстыдство зашло в тупик, она бежала с поля битвы. Однако, хотя обычные ветреницы не могли повлиять даже на движение его глаз, это отнюдь не означало его безразличия к женскому полу: однако столь нескрываема была осмотрительность, с которой он беседовал с добродетельными женами и невинными девушками, что многие полагали, что он вовсе не адресовался к особам женского пола. Он приобрел, однако, репутацию очаровательного собеседника; привлекательность этого качества была сильнее страха перед необычностью его характера; быть может, волновало его очевидное отвращение к пороку; во всяком случае, он столь же часто бывал окружен дамами, семейные добродетели которых являлись гордостью лучшей половины человечества, сколь теми, кто пятнал свое женское достоинство пороком.

В это самое время в Лондон прибыл молодой джентльмен по имени Обри. Утрата родителей, постигшая его в детстве, оставила его и его единственную сестру сиротами и обладателями огромного состояния. Он был оставлен также опекунами, которые полагали достаточным заботиться об имуществе подопечного, передав гораздо более важную заботу о его душе и рассудке в корыстные руки прислуги. Его воображение было развито много лучше способности рассуждать. В общем, он был переполнен высоко романтическими чувствами искренности и чести, которые, что ни день, губят множество шляпных подмастерьев. Он верил, что все желают быть добродетельными, что Проведение ввело порок на жизненную сцену исключительно для оживления действия, на манер сюжетов рыцарских романов; он полагал, что нищета хижин это всего лишь пестрота и разнообразие заплат, живописность драпировок, радующие глаз художника, но не сказывающиеся на добротности одежд. Короче говоря, он полагал, что поэтические вымыслы и есть реальная жизнь. Он был красив, искренен и богат; поэтому, не успел он появиться в блестящем обществе, как многие матери семейств окружили его, соревнуясь во лжи, превозносившей их томных или легкомысленных любимиц: лица дочерей, тем временем, так светлели при его приближении, а их глаза так сияли, когда он начинал говорить, что он скоро впал в заблуждение относительно своих талантов и достоинств. Привыкнув к долгим часам романтического одиночества, он с удивлением обнаружил, что восковые и сальные свечи заставляет мигать нагар, а не привидения, что нагромождения упоительных картин и событий не имеют оснований в реальности, что он напрасно изучал жизнь по книгам. Найдя достойную замену в удовлетворенном тщеславии, он готов был оставить мечтания, когда необычайное создание, о котором говорилось выше, пересекло его жизненный путь.

Он начал наблюдать; сама невозможность постичь характер человека, полностью погруженного в себя, молчаливо принимающего окружающую действительность, но никак не реагирующего на ее существование и не желающего контакта с ней, возбуждала воображение творить образы, тешившие его пристрастие к нелепостям. Он превратил объект наблюдения в героя романа и был вынужден изучать плод собственных фантазий, но не особу, встреченную им в обществе. Он сумел свести знакомство, выказывал знаки внимания и столь далеко продвинулся в своих исследованиях, что его существование стало безусловно признанным. Постепенно он понял, что обстоятельства Лорда Рутвена расстроены, и вскоре по явным признакам сборов на улице догадался о скором отъезде. Желая получить сведения относительно исключительной личности, доселе лишь разжигавшей его любопытство, он намекнул опекунам на своевременность длительного путешествия, в течение многих поколений считавшегося необходимым средством, ускорявшим движение юношей по пути порока, уравнивавшим их со зрелыми мужами, позволявшим им войти в общество в ореоле интриг и скандалов, могущих вызвать интерес или похвалу в зависимости от способности управлять ими, а не сваливаться неожиданно, будто с неба на землю. Согласие было дано. Обри немедленно сообщил Лорду Рутвену о своих намерениях и был поражен предложением присоединиться к нему. Польщенный явным признаком благосклонности со стороны особы столь далеко отстоявшей от обыденной массы людей, он радостно принял предложение, и через несколько дней они уже пересекли морской пролив.