Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

Ранее Обри не имел возможности изучать характер Лорда Рутвена, теперь он обнаружил, что множество поступков, совершенных у него на глазах, предлагали различные выводы об истинных мотивах его поведения. Щедрость его спутника доходила до расточительности — лентяй, бродяга и нищий получали из его рук больше, чем могли тут же истратить. Однако Обри не мог не заметить, что по-иному дело обстояло с людьми добродетельными, ввергнутыми в нужду бедствиями, не щадящими добродетель. Они не получали милостыни — их гнали с порога с плохо скрываемой насмешкой; если же являлся распутник, просивший не об удовлетворении насущных нужд, но о потакании скотским страстям или возможности еще глубже ввергнуться в пучину порока, он уносил с собой щедрое подаяние. Он, однако, приписывал это великой наглости порока, всегда оттесняющего назад застенчивую скромность бедности. Благотворительность Его Лордства отличалась свойством, более всего поражавшим рассудок Обри: все, на кого она изливалась, с неизбежностью обнаруживали лежавшее на ней проклятие, которое приводило их на эшафот или ввергало в крайние пределы унизительных страданий. В Брюсселе и других городах, через которые они проезжали, Обри изумляла очевидная охота его компаньона к поиску средоточий великосветских пороков; он предавался всем искушениям карточных столов: он делал ставки, его риск всегда бывал успешным, кроме случаев, когда его противником в фараоне бывал известный шулер, и тогда он терял больше, чем выигрывал; все это с тем неизменно невозмутимым видом, с которым он озирал собравшееся общество: не так бывало, однако, когда ему встречался неосторожный юный новичок или невезучий отец многочисленного семейства; тогда, казалось, его желания повелевали судьбой — нескрываемая отстраненность духа удалялась на время, его глаза сверкали ярче, чем у кошки, играющей с полузамученной мышью. В каждом городе он оставлял разоренного юношу, вырванного из общества, украшением которого он был, проклинающего в тюремном одиночестве судьбу, предавшую его власти демона; в то время как многие отцы семейств сидели, обезумев, под умоляющими взглядами голодных детей, не сохранив ни фартинга от своих недавних богатств, чтобы купить хоть что-нибудь для удовлетворения насущных нужд. Тем не менее, он не уходил от игрового стола с деньгами, но немедленно спускал какому-нибудь всеобщему разорителю последний гульден, вырванный из судорожных пальцев невинных: быть может, его уровень игры был недостаточно высок, чтобы состязаться с хитростями более опытных. Обри часто хотел обратить на это внимание своего друга, попросить его отказаться от благодеяний и удовольствий, губящих всех и не приносящих ему ничего; но откладывал объяснение, ежедневно надеясь на то, что друг предоставит ему возможность говорить открыто и искренне; однако, этого никогда не случалось. Лорд Рутвен в карете, среди роскошных и диких сцен природы был неизменен: глаза говорили ещё меньше губ; Обри, хоть и находился рядом с предметом своих интересов, не смог добиться иного удовлетворения, кроме постоянного возбуждения тщетными желаниями пробиться сквозь эту загадку, которая его пылкому воображению стала являться в обличии сверхъестественном.

Вскоре они прибыли в Рим, и Обри на время потерял своего спутника из виду; он оставил его в кругу ежедневных посетителей утреннего туалета итальянской графини; сам же пустился на розыски останков иного, почти исчезнувшего города. За этими занятиями он получил письма из Англии; он распечатал их с нетерпеливым беспокойством; первое было от сестры, в нем было лишь дыхание привязанности; другие были от опекунов. Последнее потрясло его; если до этого его воображению представлялась злая сила, обитающая в его спутнике, то содержание писем казалось почти достаточным основанием для уверенности. Опекуны настаивали на немедленном расставании с другом и твердо заявляли, что его характер был ужасающе порочен, поскольку именно обладание неотвратимой силой обольщения придавало его распущенным обычаям особенную опасность для общества. Обнаружилось, что его презрение к прелюбодейкам не истекало из отвращения к их характерам; но что он требовал, для полного своего удовлетворения, чтобы жертва, его сотоварищ по греху, бросилась бы с вершин незапятнанной добродетели в глубочайшую пропасть позора и унижения; словом, что все дамы, общества которых он открыто добивался по причине их добродетелей, после его отъезда, сорвали, наконец, маски и не постеснялись предстать взорам общества во всей омерзительности своих пороков.

Обри твердо решил расстаться с тем, чей характер не привлекал взор ни единым светлым пятном. Он хотел изобрести какой-нибудь благовидный предлог для полного и окончательного расставания, имея в виду в то же время, наблюдать как можно пристальней и не упускать ни единого, самого незначительного обстоятельства. Он вошел в тот же круг и скоро выяснил, что Его Лордство стремился воспользоваться неопытностью дочери хозяйки часто посещаемого им дома. В Италии незамужнюю девушку редко можно встретить в обществе; это вынуждало его хранить планы в тайне; но взоры Обри проникали во все изгибы его замыслов, и вскоре он обнаружил, что назначено тайное свидание, которое, безусловно, приведет к падению невинной, но безмозглой девицы. Не теряя времени, он явился в апартаменты Лорда Рутвена и задал ему резкий вопрос о намерениях по отношению к известной особе, заявляя в то же время, что ему известно о готовящемся ночном свидании. Лорд Рутвен отвечал, что его намерения кажутся ему самыми обычными в таких обстоятельствах; а на прямой вопрос о намерении жениться только рассмеялся. Обри удалился; и, немедленно известив запиской, что вынужден отказаться от общества Его Лордства в продолжение путешествия, приказал слуге найти другие апартаменты. Встретившись с матерью девицы, он сообщил ей все, что знал, не только касательно ее дочери, но и относительно характера Его Лордства. Свидание было предотвращено. На следующий день Лорд Рутвен через слугу проинформировал его о своём полном согласии с предложенным расставанием, однако ни единым намеком не дал понять, что подозревает Обри в расстройстве своих планов.

Покинув Рим, Обри направился в Грецию, и, проехав Пиренейский полуостров, скоро оказался в Афинах. Он остановился в доме некоего грека и вскоре углубился в исследования памятников древнего величия, еще хранивших полустертые надписи, столь явно стыдившиеся своих рассказов о свободных людях, ставших теперь рабами, что они скрывались под слоями земли или разноцветными пятнами лишайников. Под одной с ним кровлей обитало создание столь красивое и изящное, что могло бы послужить художнику моделью для изображения на холсте воздаяния обещаемого правоверным в магометанском раю, если бы не ее глаза, светившиеся глубоким умом и не позволявшие причислить её к лишённым души созданиям. Видя ее танцующей на поляне или ступающей по горному склону, любой признал бы газель лишь бледной тенью ее красоты; ибо кто предпочел бы этим взорам, взорам одухотворенного дитя природы, бессмысленную красоту животных глаз, удовлетворивших бы разве что эпиукрейские вкусы. Легкие шаги Ианты часто сопровождали Обри в его антикварных изысканиях, и, порой, девушка, увлеченная погоней за Кашмирской бабочкой, не ведая того, являла всю красоту своего тела, как бы летя по воздуху навстречу жадным взорам того, кто забывал о расшифрованных письменах полустертой таблички в сравнении с живым подобием сильфиды. Часто распускались ее кудри, когда она порхала неподалеку, играя в солнечных лучах столь нежным блеском и неуловимо изменчивыми оттенками, что легко можно было извинить забывчивость антиквария, который терял все, казавшееся мгновение назад столь жизненно важным, мысли о правильном истолковании строк Павсания. Но к чему пытаться описать очарование, которое все чувствуют, но никто не может оценить? — это были невинность, юность и красота, незатронутые переполненными гостиницами и душными балами. Она стояла рядом, пока он зарисовывал развалины, память о которых хотел сохранить для будущих размышлений, ее завораживала магия карандаша, создававшего картины ее родных мест; она говорила ему о хороводах на открытых равнинах, живописала всеми жаркими цветами юной памяти роскошь свадьбы, виденной ею в отрочестве, потом, обращаясь к тому, что впечатляло ее душу куда сильнее, пересказывала все волшебные истории своей няни. Ее искренность и вера в повествуемое вызывали интерес даже у Обри; порой, слушая историю о живом вампире, долгие годы живущем среди друзей и любимых, и каждый год жизнью прелестной девушки добывающий себе пропитание, необходимое для продления существования еще на несколько месяцев, он чувствовал, как кровь застывала в жилах, и пытался смехом обращать в шутку ее пустые и жуткие фантазии; но Ианта называла ему имена стариков, которые смогли-таки выследить того, кто жил среди них, после того, как несколько их ближайших родственников и детей были найдены со следами чудовищного насыщения; видя его упорное несогласие, она умоляла верить ей, ибо всем известно, что те, кто сомневаются в существовании этих тварей, всегда получают доказательства, принуждающие горем и разбитым сердцем принять эту правду. Она в подробностях описывала обычный вид этих чудовищ, и его ужас возрастал, ибо он во всех деталях узнавал облик лорда Рутвена; он все же пытался убедить ее в беспочвенности этих страхов, а сам дивился столь многим совпадениям, неотвратимо ведшим к вере в сверхъестественные способности лорда Рутвена.