Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

Мисс Обри не обладала обаянием изящества, привлекающего взгляды и срывающего аплодисменты на светских раутах. Не было пустого великолепия, обитающего лишь в душной атмосфере переполненных гостиных. Голубые глаза не искрились пустым течением глупых мыслей. В них было обаяние меланхолии, имевшей причину не в несчастьях, а в сокровенных чувствах, бывших свидетелями души, знакомой с высшими сферами бытия. Ее поступь не влеклась легко и бездумно к любому мотыльку или цветной пушинке — она была печальна и спокойна. Когда она бывала в одиночестве, ее лицо редко озарялось улыбкой и весельем; но когда брат говорил ей о любви, и в ее присутствии забывал о несчастьях, которые, как ей было ведомо, разрушали его покой, кто променял бы эту улыбку на ухмылку распутницы? В эти минуты казалось, что ее глаза, ее лицо играют огнем сферы ее собственного пламени. Ей было всего лишь восемнадцать, она не была представлена в свете, поскольку опекуны сочли уместным отсрочить выход до возвращения с континента брата, ее руководителя и защитника. Теперь, таким образом, было решено, что следующий прием, до которого оставалось совсем немного времени, станет эрой ее появления на «сцене жизни». Обри предпочел бы оставаться в родовом гнезде в объятиях переполнявшей душу меланхолии. Его мозг раздирали воспоминания о страшных событиях, и он не мог вызвать в себе интерес к легкомысленной болтовне незнакомых модников; однако он решил пожертвовать удобствами для защиты сестры. Они вскоре прибыли в город и занялись подготовкой к приему, который был назначен на следующий день.

Все было битком забито — приемы не устраивались давно, и все желавшие погреться в лучах августейших улыбок поспешили прийти. Обри присутствовал вместе с сестрой. Он стоял в углу в одиночестве, невосприимчивый к суматохе вокруг, погруженный в воспоминания о первой встрече с лордом Рутвеном на этом самом месте — как вдруг почувствовал, что его берут за руку, и что голос, слишком хорошо знакомый, шепчет ему на ухо: «Помни о клятве». Он едва собрался с мужеством, чтобы повернуться, страшась увидеть приведение готовое уничтожить его, как вдруг различил неподалеку ту самую фигуру, что на этом самом месте завладела его вниманием при первом появлении в обществе. Он смотрел, пока ослабевшие ноги не отказались держать его, ему пришлось опереться о руку друга и, проложив путь сквозь толпу, он бросился в карету и был доставлен домой. Он стремительными шагами метался по комнате, сжимая голову руками, будто боялся, что мысли разорвут мозг и выйдут наружу. Лорд Рутвен снова перед ним — дело начало принимать ужасный оборот — кинжал — клятва. Он собрался с мыслями, он не мог поверить, что это возможно — мертвец снова появился! Он решил, что воображение вызвало образ, которым были полны его мысли. Невозможно, чтобы это было правдой — он решил в связи с этим продолжить появляться в обществе; хотя он пытался наводить справки о лорде Рутвене, имя застывало на губах, и ему не удавалось получить сведений. Несколько дней спустя они с сестрой направились на торжество к близким родственникам. Оставив ее под присмотром пожилой дамы, он забился в укромный угол и там предался не покидавшим его мучительным мыслям. Разглядев, наконец, что публика начинает расходиться, он очнулся и вошел в другую комнату, где обнаружил свою сестру в центре общества, горячо увлеченного беседой; он попытался подойти и встать рядом с ней, некто, кого он попросил подвинуться, обернулся, и он увидел те самые, более всего ненавидимые им черты. Он бросился вперед, схватил сестру за руку и почти бегом вытащил ее на улицу: в дверях он был остановлен толпой слуг, ожидавших своих господ; пока он был вынужден пробираться через нее, он снова услышал голос, шептавший поблизости: «Помни о клятве!» — он не осмелился обернуться, но, торопя сестру, скоро добрался до дому.

Обри был близок к безумию. Если и до того его разум был занят единственным предметом, насколько же полнее был он поглощен теперь, когда несомненность существования возвратившегося к жизни чудовища теснила его мысли. Заботливость сестры не занимала его более, и напрасно она умоляла его разъяснить причины необыкновенного поведения. Он едва бормотал несколько слов, ужасавших ее. Чем далее он размышлял, тем более запутывался. Клятва смущала его — что же, должен ли он теперь предоставить свободу чудовищу, чье дыхание смертельно, позволить ему бродить среди самых близких людей, и не положить предел его намерениям? Даже сестра может подвергнуться его воздействию. Но если даже он нарушит клятву и поделится подозрениями, кто поверит ему? Он желал бы собственной рукой добиться освобождения мира от этой твари, но смерть, напоминал он себе, уже была обманута. Сутками оставался он в таком состоянии; запершись в комнате, он не желал никого видеть, а пищу принимал только из рук сестры, со слезами, струившимися из глаз, своей жизнью заклинавшей его поддерживать остаток сил. Затем, не в силах более выносить бездействие и одиночество, он выходил из дому, бродил по улицам, стремясь убежать от неотрывно следовавшего за ним видения. Он стал пренебрегать одеждой, и странствовал палимый лучами полуденного солнца, и пронизываемый полуночной сыростью. Его нельзя было узнать; вначале он возвращался домой к ночи, потом стал укладываться спать там, где усталость сваливала его с ног. Сестра, беспокоясь о его безопасности, наняла людей, чтобы сопровождать его, но они вскоре теряли его из виду, ибо он уносился от преследователей быстрее, чем иной от своих мыслей. Как вдруг, его поведение внезапно изменилось. Ему пришло в голову, что в его отсутствие все близкие ему люди оставлены наедине с извергом, не будучи предупреждены об опасности, и он решился снова вернуться в общество, тщательно наблюдать за ним, чтобы не упустить возможности предостеречь, не взирая на клятву, любого, с кем лорд Рутвен пожелает сойти в близкие отношения. Однако же его появление в гостиной, его измученный вид и подозрительные взгляды были столь поразительны, а внутренние содрогания столь очевидны, что сестре пришлось, в конце концов, просить его из любви к ней прекратить вторгаться в общество, производящее не него столь тяжелое впечатление. Увещеваний, однако, оказалось не достаточно, тогда опекуны почли за должное вмешаться, и, опасаясь, что он сходит с ума, почли своевременным возобновить опеку, порученную им некогда родителями Обри.

Желая спасти его от обид и страданий, бывших ежедневными спутниками его скитаний, а также воспрепятствовать возможности публичного проявления тех признаков, что, по их мнению, обозначали безумие, они наняли врача для проживания в доме и постоянной заботы о нем. Он вряд ли замечал все это, настолько глубоко ум его был увлечен одной единственной ужасной мыслью. Он стал, в конце концов, настолько невменяем, что его заперли в спальне. Он лежал там обычно целыми днями, не имея сил подняться. Он дошел до истощения, глаза приобрели безжизненный оттенок — последние всплески привязанностей и воспоминаний возникали единственно при появлении сестры; он даже иногда вставал, брал ее за руки, смотрел ужасно пугавшим ее взглядом, умолял не прикасаться к кому-то. «О, не прикасайся к нему — если хоть сколько-нибудь любишь меня, не приближайся к нему!» Если же она осмеливалась спросить о предмете его предостережений, он отвечал только: «Верь! Верь!» и снова погружался в состояние, из которого даже она не могла его вывести. Так продолжалось много месяцев: год уже начал подходить к концу, бредовые состояния реже посещали его, разум отторг долю мрачности, а опекуны замечали, что он по несколько раз в день высчитывал что-то на пальцах, улыбаясь при этом.