Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

Дарвелл побывал во многих странах, и, конечно, именно к нему я обратился за сведениями относительно организации моего намечавшегося путешествия. Я в тайне желал и пытался побудить его присоединиться ко мне; это не были пустые мечты, я рассчитывал на замеченное мною смутное беспокойство, которое постоянно питалось воодушевлением, выказываемым к такого рода занятиям и абсолютным безразличием к окружавшей нас повседневной обыденности. Я сначала намекнул на свое желание, затем ясно выразил его; ответ, хотя и предугаданный частично, приятно удивил меня — он согласился; и после необходимых сборов мы пустились в путь. Мы проехали через многие страны южной Европы, затем решили направиться в сторону Востока в соответствии с первоначальным замыслом; именно в поездках по этим краям и произошло событие, побудившее меня к этому рассказу.

Судя по внешности, Дарвелл в ранние годы жизни должен был отличаться более чем крепким сложением, теперь он начал понемногу слабеть без проявления признаков какого-либо заболевания: у него не было ни кашля, ни лихорадки, но силы покидали его с каждым днем; он продолжал сохранять спокойствие, не поддавался усталости, не жаловался, но жизнь его, несомненно, подходила к концу: он становился все молчаливее, меньше спал, произошедшие изменения были столь серьезны, что моя тревога стала расти пропорционально предполагавшейся мной опасности его состояния.

По прибытии в Смирну мы собирались совершить экскурсию на развалины Эфеса и Сард, теперь я хотел отговорить его в связи с нынешним нездоровым состоянием — но напрасно: это вызвало лишь угнетенность духа и торжественную серьезность поведения, плохо вязавшиеся с его желанием совершить то, что мне представлялось простой увеселительной поездкой, несоответствующей его расстроенному здоровью; я не стал продолжать спор — и через несколько дней мы вместе двинулись вперед в сопровождении одного караванщика и единственного янычара.

Оставив за спиной плодородные окрестности Смирны, мы были на половине пути до руин Эфеса, и вступили в дикие и безжизненные пространства, где топи и горные теснины обозначали путь к последним хижинам, продолжавшим ютиться у разбитых колонн Дианы — лишенных кровли стен изгнанного христианства, и совсем недавно, но навсегда и полностью покинутых мечетей — когда неожиданный и стремительный приступ болезни моего спутника вынудил нас остановиться на турецком кладбище, где только украшенные тюрбанами могильные плиты указывали на человеческую жизнь, когда-то протекавшую в этих диких пустынях. Единственный встреченный нами караван сарай остался позади в нескольких часах пути, ни следа города или хотя бы избушки было не видно, не слышно кругом, и вот, «город мертвых» оказывался единственным убежищем моего несчастного друга, по всем признакам готового стать его последним обитателем.

В этих обстоятельствах я огляделся в поисках более удобного места для отдыха: — в противоположность обычной организации магометанских мест захоронения, здесь было мало кипарисов, да и эти были одиноко разбросаны по всей территории; могильные плиты большей частью повалились наземь и стерлись временем: — к одной из них, что была поудобнее, под одним из самых развесистых деревьев Дарвелл с большим трудом прислонился и, обессилев, откинулся назад. Он спросил воды. Я очень сомневался, в том, что ее удастся найти, и приготовился двинуться на поиски без веры и надежды: вдруг он попросил меня задержаться; обратился к Сулейману, нашему янычару, с полным спокойствием стоявшему, покуривая, поблизости, сказал, «Сулейман, verbena Su», (т. е. «принеси воды»), и чрезвычайно подробно стал описывать место, где можно найти воду в маленьком колодце для верблюдов, в нескольких сотнях ярдов по правую руку: янычар повиновался. Я сказал Дарвеллу:

— Почему вы знаете все это?

Он ответил:

— По сложившимся обстоятельствам; вы, несомненно, заметили, что люди жили здесь когда-то, а без источников это было бы невозможно; кроме того, я бывал здесь раньше.

— Вы когда-то бывали здесь! Почему же вы не захотели ни разу упомянуть об этом? Да и что вам было делать здесь, где никто никогда не захочет задержаться ни на секунду?

Этот мой вопрос был оставлен без ответа. Вскоре Сулейман вернулся с водой, а караванщик с лошадьми остались у водоема. Утоленная жажда на мгновение создала видимость возвращения к жизни; у меня появилась надежда, что он сможет продолжать путешествие, или хотя бы вернуться, я попросил его совершить попытку. Он молчал — и, казалось, собирался с силами, чтобы заговорить. Он начал:

— Я достиг конца этого путешествия и своей жизни; — я пришел сюда для того, чтобы умереть; но я хочу заявить свою волю; приказать — ибо именно об этом будут мои последние слова. — Вы соблюдете ли их?

— Без сомнений; но я надеюсь на лучшее.

— Я ни на что не надеюсь, ничего не хочу, кроме одного — скройте мою смерть ото всех человеческих существ.

— Я надеюсь, что у меня не будет случая, что вы поправитесь и…

— Перестаньте! — так должно быть. — Обещайте это.

— Обещаю.

— Поклянитесь же всем самым…

Он произнес текст чрезвычайно торжественной клятвы.

— Это не имеет никакого смысла. Я выполню вашу просьбу; как вы можете сомневаться…

— Это совершенно необходимо — вы должны поклясться.

Я произнес слова клятвы, казалось, это принесло ему облегчение. Он снял с пальца и передал мне перстень с какими-то арабскими буквами на печатке. Он продолжил:

— В девятый день месяца, ровно в полночь (месяц можете выбрать любой, но день — только этот) вы должны кинуть это кольцо в соленые источники, что стекают в Элевсинскую бухту; днем позже в тот же час вам надлежит прибыть на развалины храма Цереры и там ждать в течение часа.

— Зачем?

— Вы увидите.

— Вы говорите, в девятый день месяца?

— В девятый.

Когда я заметил, что сейчас как раз девятый день месяца, он изменился в лице и замолчал. Пока он сидел, на глазах заметно слабея, аист, державший в клюве змею, уселся на могильную плиту неподалеку; вместо того, чтобы пожрать добычу, он пристально уставился на нас. Я не знаю, почему мне захотелось прогнать его, но усилия были напрасны; он взлетел, сделал несколько кругов и вернулся точно на то же место. Дарвелл указал на него и улыбнулся, он произнес — не знаю, обращался ли он ко мне или же сам к себе — но сказал он лишь:

— Это хорошо!

— Что хорошо? Что вы имеете в виду?

— Не важно. Вы должны похоронить меня здесь, сегодня вечером, точно на том месте, где сидит птица. Это моя последняя воля.

Затем он стал давать мне указания о способах наилучшего сокрытия факта его смерти. После того, как все было сказано, он воскликнул: