Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

— Вы ясно видите эту птицу?

— Конечно.

— А змею, извивающуюся в ее клюве?

— Несомненно; в этом нет ничего удивительного, это ее естественная добыча. Странно, однако, что она не пожирает ее.

Он отвратительным образом осклабился, сказал еле слышно:

— Еще не время!

Как только он замолчал, аист улетел. Я провожал его глазами — вряд ли я глядел ему вслед дольше, чем надо, чтобы сосчитать до десяти. Мне показалось, что Дарвелл как будто тяжелее навалился мне на плечо, я повернулся, взглянул ему в глаза и понял, что он мертв!

Я оторопел от внезапной уверенности, в которой не было места сомнениям — его лицо за несколько минут стало совсем черным. Я мог бы приписать столь быстрые изменения действию яда, если бы не был уверен в том, что у него не было возможности заполучить его незаметно. День клонился к вечеру, тело менялось на глазах, ничего не оставалось, как выполнить его волю. Ятаганом Сулеймана и моей саблей мы выкопали мелкую могилу в месте, указанном Дарвеллом: земля легко подавалась, ибо уже предоставляла временный приют какому-то магометанину. Мы углубились так, как только позволяло время, затем, забросав высохшей землей все, что оставалось от необычайного создания, столь недавно нас покинувшего, мы вырезали несколько кусков дерна с зеленевшими травами из не до конца иссушенных участков почвы и укрыли ими его гробницу.

Я был повергнут в изумление и горе, но плакать я не мог.

Летом 2002 года я зашел в маленький антикварный магазин, намереваясь посмотреть книги, выпить кофе, пообщаться с хозяином. В задней комнате, рядом со столом с роскошной кофеваркой я увидел лежавшие на полу высокими пачками несколько сотен книг в цельнокожаных и полукожаных переплетах. На всякий случай объясню. Цельнокожаный — это переплет, целиком обтянутый кожей, а полукожаный — это такой, у которого кожей обтянут корешок, иногда уголки. Цельнокожаные переплеты в основном исчезли, не считая специальных случаев, в первой четверти девятнадцатого века, а полукожаные — на сто лет позже. Переплеты были красивые, с цветным тиснением, видны были многотомники с шедшими подряд номерами. Несколько фолиантов, то есть томов, изданных in folio — в целый лист, приблизительно 43 на 31 сантиметр, лежали отдельно. Такого количества и качества переплетов я не видел ни в одном магазине уже лет восемь, а то и десять.

— Откуда? — спросил я. — Старуха принесла?

Хозяин магазина глотнул кофейку и, растягивая удовольствие, промямлил:

— Вот… отдал за все две штуки. Сюда чего получше сложил, а в кладовке еще коробок десять. Но там уже вторая половина, и всякое…

Две штуки означали две тысячи долларов, вторая половина — имелось в виду девятнадцатого века, то есть книги поздние и не очень интересные.

— А здесь вот, посмотрите…

Он раскрыл один из фолиантов, стал листать. Это был анатомический атлас семнадцатого века. Вещь в массовом употреблении не нужная, но весьма коллекционная и недешевая.

— Вот, видите… Ничего, да… Витька Стриженый уже видел. Давал за эту пару штуку двести, да я чего-то пока…

— Здесь все по медицине? — спросил я.

— Ну да… Библиотеку Мариинской больницы списали. Ну, вот… Я этих из макулатуры давно знаю. Еще с тех времен. Позвонили. Спросили трешку. На двушке сошлись.

— А вы не боитесь с библиотечными книгами?

— А чего бояться? Они мне акт списания показали. Я даже копию снял. Все чисто. Книги с баланса ушли.

— Ну и ну!

— Это еще что, — заметил присоединившийся к разговору «крутящийся», или, выражаясь современным языком, антикварный дилер, с огромным стажем. — Вот когда библиотеку Первого меда списывали, вот там все так заработали… Крепко было.

Я стал смотреть книги. Дорогие атласы меня не очень интересовали. Книги в основном были на немецком, а немецкого я не знаю. Я уже стал думать, что для меня тут ничего нет, как вдруг увидел два тома «Записок Лондонского медицинского общества». Первый том, то есть вообще самый первый, 1792 года и второй, 1794. На форзаце первого тома была пометка о том, что когда-то Мариинская больница купила пять томов за пятнадцать фунтов. Осталось только два. История медицины меня интересует, книги были сверхредкие, второй раз такие не встретишь. Мне уступили два тома за сто долларов, пообещали поискать остальные. С тем я и ушел.

Поразительная история! Не знаю, кто подписывает акты списания в Мариинской больнице, но, наверное, главный врач или один из его заместителей. Любой, самый тупой, самый толстозадый и самый толстомордый чиновник знает, что всё, что можно списать, надо продать. Простые армейские завхозы умудрялись продавать даже плакаты, разъяснявшие действие противогаза и способ надевания его на выступающую сверху часть туловища. Железнодорожники продали все чугунные гербы СССР с вагонов. А здесь лицо, безусловно являющееся петербургским интеллигентом, списало на помойку прекрасных книг тысяч на пятьдесят зеленых и — ничего не случилось!

Если бы кто-то украл одну из этих книг за день до списания, что бы мы услышали по телевизору и радио! «Похищены уникальные издания восемнадцатого века по медицине» — говорил бы диктор. Петербургский интеллигент в белом халате изображал бы приличные случаю уныние и надежду на славный уголовный розыск. Похитителя могли бы найти, и он получил бы срок. «Не трожь наши книги» — подумало бы лицо в белом халате, и потянулось бы за актом списания.

Если бы я попробовал взять одну из купленных мной книг за границу, реакция была бы не менее торжественной. «При попытке вывоза уникального издания»… И так далее и тому подобное. Уверен, каждый многократно видел этот или похожий бред по телевизору или читал о нем в газетах.

Книги списываются не только в больницах. Их зарывали бульдозерами после пожара в БАН’е. Однажды я по случайности купил книгу, на титульном листе которой оказалась печать университетской библиотеки. Мне стало неловко, тем более что Университет — это моя, так сказать, Alma Mater. Я попросил совета у своего знакомого, не хочу называть его имя, он был тогда профессором и заведующим кафедрой, автором нескольких неплохих книг.

— Что вы, Андрей Николаевич, — сказал он. — Оставьте себе, этим вы спасёте книгу от уничтожения.

— ???

— Их списывают сотнями. Мне приходилось видеть акты списания книг «на непонятных языках».

И верить невозможно, и врать такому человеку, вроде бы, незачем.

Я думаю, дело в том, что наша культура управляется в основном обезьянами. Обезьяна в должности приходит на открытие выставки. Слушает речи, суёт в пасть корзиночку с салатом и видит, что у одной картины собрались те лица, с которыми не худо бы постоять рядом. Обезьяна не видит картины, она видит плоское пятно с красками. Если ярко, она смотрит внимательней.