Елена Кисель - Аид. Любимец судьбы

четвертый, и тот повалился, нелепо раскинув копыта.

Потом униженно выл, когда я не спеша обмотал

его веревкой и направился вон из деревни, волоча за со-

бой. Потом на утесе, откуда открывался вид на деревню,

– ползал у моих ног, что-то слезливо лопоча о детях, о

том, что во дворце басилевса – заговор, о каком-то гон-

це от людей Серебряного века, о расколе в кентаврских

племенах…

233

Потом я вздернул его на ноги, он посмотрел мне в

глаза и успокоился, как перед непременной смертью, и за-

дал этот вопрос.

– Гнев Зевса, – ответил я.

Гонец покивал даже с какой-то рассудительностью –

мол, верно, а как еще могло быть. На меч мой косился, как

на лицо возлюбленной.

– Отправишься к своему господину. Если застанешь

их – и к остальным заговорщикам. Скажешь: с предателями

Олимпа теперь говорит Аид. Пусть поразмыслят, на чьей они

стороне. Иначе их дворцы станут похожи на эту деревню.

Когда я назвался, он совсем ослаб в коленях – повис

на вытянутой руке, как новорожденный щенок, которого

собираются топить. Глаза от страха сжались в полуслепые

щелочки.

Но уже понял, что жизнь ему оставят, и потому дер-

жался.– На… эту… деревню?

За спиной начиналась дорога. Скверный, ухабистый

путь для местных – коз пасти. Может, еще женщины по

этой дороге в соседние селения на ослах шастают. На дорогу

я опустил гонца. Взмахнул рукой, указывая на соседний

холм, повыше того, на котором мы стояли.

– Взойдешь на вершину – оглянись.

Все-таки я его не до конца развязал – ничего, лапиф

живо укатился по дороге, помогая себе свободными конеч-

ностями. Удалился быстро и беззвучно, как вестница богов

Ирида, и пение иволги, стрекотание цикад очистило воздух, прогнало хриплое пыхтение напуганного смертного.

Колесница второго учителя Гелиоса поблескивала

червонным золотом, готовясь опуститься за горизонт. Небо

цвело, как щеки записного пьяницы – жизнерадостно-крас-

ными оттенками, алые блики пали на селение под холмом,

на котором я стоял.

234

В селении была суета. Запирали, чем могли, ворота в

крепком частоколе, сновали у дома старосты растерянные

воины – видно, прибыли с тем самым гонцом, а теперь по-

нять не могут: кто его уволок? Куда? Как это –на веревке?

Злорадно орал осел – с упоением, приветствуя закат.

И хохотал какой-то босоногий мальчишка, за которым мать

гонялась с хворостиной, пытаясь загнать его домой.

Частью заката пылал огонь в ладони.

Огонь гнева.

В моей ладони.

Богу легко призвать огонь – достаточно пожелать,

и он придет: от очагов смертных, от горнов тельхинов, из

недр земли, из пастей драконов, из самого Флегетона…

Богу легко пожелать – и пламя с ладони метнется вниз,

полыхнет гневом Зевса, покажет – мы еще воюем, покажет

– никто из предавших нас не спасется. Ни они, ни те, кто с

ними, ни даже те, в чьи дома они войдут, чтобы пировать.

Пламя рванется вперед, неся с собой страх, у которо-

го будет мое имя.

Гоготали, хлопая крыльями гуси, подворачивались

под ноги бегущим воинам. Кто-то высокий с двузубыми

вилами кричал, махал рукой – чтоб открыли ворота. Гонца

собрались выручать.

Было слишком душно, и небо все сильнее топило в

темноте краски заката. Ласточки вспарывали крыльями

воздух у самой земли – к дождю.

Распахнулась дверь одного из дальних домов селе-

ния. Молодой хозяин выскочил на улицу с мечом, его за

руку удерживала то ли юная жена, то ли дочь…

Цветок багрового пламени на ладони подрагивал в

такт рваному пульсу: «Будет? Будет?!»

– Убийца.

Звякнуло железом слева – здесь, где ему еще быть, тут

сейчас будет много работы…

235

– Направь мою руку, Убийца. Я не могу.

Я плохой ученик. Бездарно дерусь. Теперь вот еще

искусство обмана не усвоил.

Легко сказать себе: я гнев. Я – палач. Я страх, а страху

жалость неведома, он набрасывается на всех и всегда…

Трудно в это поверить.

Голос Таната в пропитанном нестерпимой духотой

воздухе звучал глуховато, устало.

– Мне нельзя вмешиваться. Никогда. Не раньше, чем

мойры перережут нить.

Выдоха не было: воздух окаменел в груди. На плечи опу-

стились тяжелые ладони, своей надежностью согнули спину.

– Разве тебе не приходилось убивать, маленький

Кронид?

Танат молчал – как всегда, лучше бы говорил. Его мол-

чание так и вопило: «Опомнись! Ты – воин, невидимка! Воин!

Я учил тебя быть воином, а не убийцей! Чудовище – это я!»

– Разве ты не назвал себя гневом Зевса, невидимка?

Первая холодная капля дождя наискось перечеркну-

ла пылающий лоб. Вторую на лету перехватил огонь на моей

ладони – сжевал с довольным шипением и разгорелся ярче.

– Разве не сказал: «Я сделаю это сам»?!

Голосов Ананки было слишком много, все – хором,

все – одновременно, как дождь – на голову…

– Разве я рассказывала тебе, что такое милосердие?

– Разве не хочешь выиграть эту войну?

– Разве не сказал ты себе, что пойдешь ради этого до конца?

Каждое слово ложилось пощечиной, и капли дождя

не охлаждали горящие щеки.

Деревня внизу начала разбегаться. Прикрыли воро-

та, так и не решившись организовать поиски. Заперлись за

крепким частоколом от дождя. Крикливая женщина перео-

рала ишака, загоняла куда-то гусей…

– Чего боишься, Аид-невидимка?!

236

Ей уже приходилось кричать: дождь разошелся не на

шутку. Бессильный потушить божественный огонь на ладо-

ни, он накинулся на огни в деревне, согнул траву и заставил

зареветь с удвоенным экстазом надоедливого осла – тот,

видно, ждал помывки.

На горизонте гасла полоска: Гелиос отправлялся от-

дыхать в свой дворец.

Странно, как можно видеть все сквозь плотно за-

жмуренные веки.

– Скажи мне, – в рот тут же попала дождевая вода, она

густо ползла по лицу, превращала в черную грязь волосы,

облизывала ноги, – это – ты? Это – моя Ананка?!

Слова – шелуха. Ответ родился внутри, сказанный ее

голосом: «В каждом выборе – твоя Ананка».

В ту секунду, как колесница Гелиоса скрылась из виду,

я раскрыл ладонь, давая свободу гневному пламени.

Закат в небесах погас.

Закат разгорелся на земле.

Огонь поднялся навстречу дождю тысячей яростных

раскаленных копий. Огненный вал взвился над бывшей

деревней, заплясал в насмешку над валом водяным, багря-

ный цветок с ладони расцвел сотней других – маленьких

и побольше… В гуще пламени мелькнули крылья Таната:

Убийца спешил исполнять свои обязанности.

Хочешь, все же побратаемся, Танат? Смешаем кровь

– не свою, зачем, можно найти сколько угодно чужой. Мне,