Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Я, конечно, прочитал и кое-что запомнил.

При первой же игре в загадки я сказал Вовке и Сережке:

— Кто назовет три неведомых чуда, из которых одно на небо по лестнице добралось, другое воду носит решетом, а третье масло жарит на вертеле?

Конечно, никто из моих друзей не отгадал. Тогда, торжествуя, я выдал каждому по десятку щелчков и объявил отгадку:

— Радуга, туча, солнце!

Я запасся большим количеством кабардинских загадок и в полной мере расквитался со своими товарищами.

Посещение театра сыграло важную роль в моей жизни. Словно что-то переломилось во мне. Правда, я по-прежнему скучал по матери, по родному селению, но уже не так сильно. Моя замкнутость и отчужденность почти исчезли.

Я стал веселым, разговорчивым, уже не замолкал у доски, как раньше, боясь, что неправильно построю предложение, не сгорал от стыда, спотыкаясь на словах и временами безбожно их коверкая. Если бы вы знали, как много значили для меня ободряющие слова Евгении Константиновны: «Вот видишь — можешь. И не хуже других!» А в конце учебного года и математик сказал:

— Неплохо, неплохо, Наурзоков! Основы знаний уже есть.

Только один Николай Феофанович, преподаватель русского языка, продолжает отчитывать меня. И каждый раз строго повторяет:

— Пора, пора, Наурзоков, научиться говорить по-русски!

Будто я и сам не знаю, что пора. Просто он ко мне придирается. Я даже знаю, из-за чего он меня не любит: мы однажды поспорили о «Герое нашего времени». Я сказал, что Максим Максимыч ошибается, когда говорит, будто черкесы на похоронах напиваются бузы и потом рубятся.

— Ни во время похорон, ни после не пьют — это запрещено обычаем…

— Садись, садись, знаток! — оборвал меня Николай Феофанович.

— Конечно! Я же знаю обычаи своего народа!

— Да ты же не черкес, а кабардинец…

— Черкесы и кабардинцы — один народ, и язык один, и обычаи одни и те же. А у Лермонтова здесь неточность, ошибка!

Ребята не любили Николая Феофановича и радовались, что учитель попал впросак. Николай Феофанович покраснел и как крикнет:

— Наурзоков, выйди из класса!

Но все эти неприятности меня не слишком огорчали. Самое главное — мои добрые аталыки были очень рады тому, что я стал разговорчивым и не стесняюсь больше своего акцента. Их радость окрыляла и меня. Чтобы по-настоящему овладеть русским языком, я решил составить «план жизни», как тот Ахмет, которого я видел в театре, или как Леонид Петрович. Он даже на каждый день намечает, что должен сделать.

Я сел за стол и раскрыл толстую тетрадь в коленкоровой обложке. Мне казалось, что стоит только составить план, как я тотчас же начну правильно говорить по-русски. Да что там школьные дисциплины! Моя фантазия разыгралась. Я стану артистом, я сделаю какие-нибудь важные открытия, которые удивят не только моих сверстников, но и учителей и моих аталыков. Что бы такое открыть? Мои мысли расплывались, как дым в воздухе. Я никак не мог придумать, чем бы поразить всех. А так как обязательно надо было что-то открыть, то я вновь и вновь перебирал полюбившиеся мне темы: «Кабардино-Балкария в прошлом и настоящем», «Жизнь моего народа». Или описать Москву?.. Но этим никого не удивишь: Москва известна моим товарищам по школе, учителям и аталыкам. А если… И тут меня осенила мысль написать о моих аталыках. Пусть знают все, какие они добрые, хорошие люди, как они верны долгу дружбы. Тема эта очень мне понравилась, и я включил ее в свой план.

Вот каким получился план моей жизни: «Учиться отлично; после окончания школы стать артистом; изучить историю Кабарды; быть активным комсомольцем, готовым пожертвовать жизнью для победы коммунизма, описать жизнь Благонравовых».

Я продолжал раздумывать над планом, когда Леонид Петрович зашел ко мне. Он взял мою тетрадь и прочитал. Сперва аталык почему-то улыбнулся. Потом, прогнав с лица улыбку, сказал:

— Артистом, говоришь? А если… Аннушка, дай, пожалуйста, моему кану письма Кургоко Батыровича!

Анна Сергеевна положила на стол пачку старых писем, выцветших от времени.

Да, это были письма отца, исписанные его мелким почерком. Бумага сохранила мысли отца, а самого его уже давно нет. Дрожащими руками я развернул первое письмо.

«Многоуважаемый Леонид Петрович! Мудрый и неутомимый кабардинец Шора Ногмов в середине прошлого века писал с болью и горестью об одном своем научном исследовании: «Этот труд — труд многих лет, который предастся забвению, быть может, пренебрежению, но когда-нибудь пробудит благодарное воспоминание потомства учащегося». Нам с Вами, Леонид Петрович, не придется беспокоиться за судьбу своего труда, как Ногмову. В наше время культура и просвещение получают такую широкую помощь и поддержку от рабоче-крестьянского правительства, что начатому делу дана прямая и открытая дорога. Итак, дорогой Леонид Петрович, плодами Вашего ума и инициативы суждено стать добрыми семенами, от которых пойдет прекрасная зеленая поросль на ниве нашей культуры».

Это письмо было написано в 1927 году.

Следующее письмо, датированное несколькими годами позже, было полно радостного торжества по случаю успешного решения вопроса об издании «Золотой крупинки».

«Добрый и сердечный Леонид Петрович! — писал мой отец. — То, к чему стремились наши сердца, мы скоро достигнем. Уже состоялось решение об издании на русском языке в Москве сборника устного народного творчества. С помощью Вашего великого и могучего языка прекрасное устное творчество моего народа станет достоянием человечества. Близкие по возрасту и по духу героическому Прометею кабардинские нарты Сосрýко и Насрéн-Жакá предстанут перед миллионами читателей во всем своем величии: и как они вступили в борьбу с богоравным Пáко, который лишил людей хлеба, отнял у них животворный огонь; и как Насрен-Жака был прикован железной цепью к Ошхамахо (Эльбрусу) за то, что дерзнул вернуть людям похищенный богом огонь; и как Батарáз вступил в бой с орлом, который «разрывал клювом грудь богатыря, пил кровь из сердца гордого Насрена, печень острым клювом яростно клевал»; и как мужественный Батараз «подлетает к скованному нарту, разбивает цепи пикою своей, цепи разбивает и освобождает мудрого Насрена.

Хочу обрадовать Вас, Леонид Петрович, одной небольшой новостью: на этих днях записал у одного старца прозаическое сказание о старике богоборце, дерзнувшем восстать против владычества бога Тха. «И вот отомщение Тха — вековечные цепи, которыми прикован старик к камню на белой вершине Ошхамахо». Цепи его гремят «громом, искры от удара звена о звено блещут молнией, тяжелое дыхание старика бушует на земле ураганом, от стонов его стонут глубины земли, и слезы его льются бурным потоком вниз со снеговых вершин и разливаются шумящей рекой».