Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬ

- Сделаю так, как захочу, - сквозь зубы повторяет Репин.

- Там посмотрим, - спокойно отвечает Жуков.

Репин не ушёл. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное своё поражение. Уж если уходить, то независимо, гордо, потому что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказал: «Уходи». Нет, уйти так бесславно он не мог.

Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вёл себя в точности так же, как всё последнее время: подчинялся режиму, сносно работал в мастерской - руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали каждым новым инструментом.

А всё-таки он был сам не свой - всё его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умён и хорошо видел, что от его прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чём не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и ещё на трёх - четырёх ребят из своего отряда он не дорожил: он умел разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нём я. Всё, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере, и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал, презрение - лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцырь черепахи. Им можно отравить, и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной; я ни на час не мог забыть о нём.

Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощёчину Репину: он бродил вялый, потухший, не подымая глаз. Всё валилось у него из рук. Разумов подолгу застывал у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всём. Он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.

- Слушай, Семён, - озабоченно сказала мне Галя. - Разумов приходит ко мне и всё толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.

- А он что?

- Говорит, что слишком уж всё совпало: их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.

Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердят всё то же:

- Конечно, всё так совпало… Только мы не брали… Разве мы могли бы…

И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко: Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то болезненное, чего не успокоить словом, - а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить её.

С Разумовым говорила Галя, говорили Екатерина Ивановна и Алексей Саввич, говорил я. Он повторял одно и тоже:

- Если б можно было думать ещё на кого-нибудь. А то получается ясней ясного: мы уходим - горн пропадает…

- Послушай, - сказала ему Галя. - Ты бы поверил, что я украла?

Он оторопело посмотрел на неё и не нашёлся, что ответить.

- Ну, а если бы все улики были против меня? И больше не на кого было бы думать? И один бы сказал, что сам видел, как я украла, и другой? Ты бы поверил?

- Да что вы, Галина Константиновна! Нипочём бы не поверил!

- Честное слово?

- Честное слово.

- А как же мы, по-твоему, должны думать, будто вы украли? Неужели только потому, что с виду всё против вас?

- Так ведь вы нас мало знаете…

- Разве ты знаешь меня больше, чем я тебя?

- Нет… но ведь все знают, что и Плетнёв и Король… что бывало раньше… что случалось… И поэтому…

Галя подробно пересказала мне этот разговор.

- Нет, ты подумай! - с сердитым недоумением воскликнула она. - Его не убедишь! Что ему ни говори, он словно не слышит.

- Разумов прямо закоченел в своём отчаянии, - говорила и Екатерина Ивановна. - Не знаю, что и придумать! Он меня очень тревожит, Семён Афанасьевич, ведь сразу видно, что ему совсем плохо.

Екатерине Ивановне Разумов рассказал свою историю. Родители его разошлись три года назад («Я только перешёл в третью группу»). Семья жила тогда в Саратове. Потом в течение двух лет они съезжались и разъезжались, ссорились и мирились. Каждый тянул мальчишку к себе, каждый говорил о другом самое чёрное, самое горькое, что мог придумать: «Твой отец - обманщик и негодяй», «Твоя мать - подлая женщина». А во дворе был приятель - Сенька Плетнёв, сверстник, но с характером крепким и властным. Этому было море по колено, он давно советовал Владимиру плюнуть на всё и уйти. («Он-то сирота, он с дедом жил. Но уже лучше, когда совсем ни отца, ни матери, чем так, как у меня», - сказал Разумов). Кончилось тем, что они ушли вместе - покатили зайцами в Москву, потом в Казань, там познакомились и подружились с Королём, и уже все втроём двинулись в Ленинград. Здесь перезимовали в Берёзовой поляне, а с теплом, попятно, собирались странствовать дальше.

- Знаете, я слушала его и всё думала: он как раз удивительно не приспособлен для такой бродячей жизни, - заключила Екатерина Ивановна, пересказав мне эту несложную и невесёлую биографию. - Мне кажется, из всех наших ребят - во всяком случае, из тех, что постарше, - он самый «не беспризорный» по характеру, самый домашний. Ему, может быть, больше не хватает матери, чем даже нашему Лёне, хоть тот и совсем малыш. Недаром он всё к кому-нибудь прислонялся: то к Плетнёву, то к Королю. Может быть, он потому и со мной так откровенно разговаривал… В сущности, он стал рассказывать о себе прежде, чем я начала спрашивать.

Она была, конечно, права. Разумов нуждался в мягком, немужском внимании. Он, пожалуй, побаивался только строгой на вид Софьи Михайловны. С Антониной Григорьевной у него были наилучшие отношения - это его я застал в числе её добровольных помощников по кухонным делам, когда впервые осматривал дом, - и с Галей он тоже говорил охотнее и откровеннее, чем со мной или Алексеем Саввичем.

Однажды перед вечером, работая у себя в кабинете, я через раскрытое окно услышал отрывок беседы Гали с Разумовым. Они сидели рядом на крылечке флигеля - она с. шитьём в руках, он с лобзиком и куском фанеры. С первых фраз я понял: Разумов, должно быть, повторял Гале то, что я уже знал от Екатерины Ивановны, и вот продолжение:

- Понимаете, всё получилось не так. Мне не хотелось уходить. И Королю. А Плетнёв всё говорил: «Пойдём, уговорились ведь». Но и он тоже сомневался. А когда Жуков вывесил скатерть, Король обозлился… И Плетнёв. Он сразу сказал: «Ноги моей здесь больше не будет».