Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬ

Екатерина Ивановна умолкает. Мы смеёмся, но она произносит серьёзно:

- А всё-таки хорошее сочинение.

- В мальчике что-то есть. Я тоже давно к нему приглядываюсь, - говорит Алексей Саввич. - Не так это просто, как кажется. Начинаешь с ним говорить, отвечает не прямо, уклончиво. Словно боится сказать лишнее. По-моему, Семён Афанасьевич, дальше предоставлять их самим себе мы не имеем права. Тут надо хорошенько подумать…

Да, много раз со мной говорили о Колышкине. Не о Репине, а именно о Колышкине. И Екатерина Ивановна, и Алексей Саввич, и Софья Михайловна. Но мне казалось, дело уладится. Весь строй нашей жизни таков, что не сможет отряд Колышкина оставаться какой-то замкнутой группой, где всё идёт по-своему, по-особенному, непохоже на остальной коллектив. И сколько рва ни подводил нас отряд Колышкина, сколько раз мы ни спотыкались о то же самое место, мне всё казалось: тут не надо спешить, тут всё образуется, это именно тот случай, когда время работает на нас. Я видел - видели это и другие, - что многое изменилось в Репине. Стал он проще, яснее. Был iy него неподдельный, живой интерес к нашему дому. Я думал: не может это остаться бесследным, не может не отразиться на его отношениях с товарищами.

К этому времен? я уже списался с его родителями, которые жили под Москвой, недалеко от Коломны. Отец Андрея писал мне: «Горячо благодарю Вас за добрые вести, но, признаться, боюсь им верить. Столько раз мальчик, возвращался домой, и столько раз это снова кончалось катастрофой! Я никого не виню, кроме себя. Я знаю, что мы с женой воспитывали его неправильно, но сейчас поздно говорить об этом, поздно сожалеть, и я только с надеждой думаю о Вашем письме. Я приеду, как только Вы найдёте это возможным и нужным».

Мне казалось, что, может быть, скоро настанет минута, когда Андрей сможет встретиться с родителями, не принося им больше ни стыда, ни горя.

Но когда начались занятия в школе, Андрей снова утвердился в чём-то прежнем. Он знал больше других. Хорошие способности, счастливая память удержали многое из того, чему он учился когда-то. Ему нечего было делать на уроках немецкого языка, тем более, что и разговоры с Гансом и Эрвином 1пошли ему на пользу. [ 1Ганс и Эрвин - немецкие пионеры, гостившие в Берёзовой поляне.] Он грамотно писал, помнил кое-что из географии и истории. И вот в голосе у него снова появилась почти угасшая было высокомерно-покровительственная нотка.

- Владимир Михаилович, - снисходительно сказал он как-то, - а вас ребята совсем не боятся.

Владимир Михаилович посмотрел на. него пристально, без улыбки.

- Не боятся моего гнева, это верно, - ответил он. - Но они боятся меня огорчить. Вы разве не замечали?

Это очень точно. Владимир Михаилович необычайно мягок. Я никогда не слыхал, чтоб он прикрикнул, рассердился. Но ребята даже не ждут его Слов - они понимают его по взгляду, по движению бровей. Ему стоит на секунду умолкнуть - и в классе тотчас восстанавливается полная и глубокая тишина. И, однако, он умеет быть далеко не мягкосердечным.

Однажды при мне Репин на уроке взялся за невозможное - построить треугольник со сторонами 5, 7 и 13 сантиметров. Он долго топтался у доски, кусал губы, хмурился и, наконец, ушёл на место ни с чем. Владимир Михайлович не торопил его, терпеливо ждал, а потом посмотрел ему вслед насмешливо и колко. Я уверен, что ни с кем другим в группе он не поступил бы так - ни с Королём, ни с Разумовым, ни с Жуковым. И уж если Владимир Михайлович подверг Репина, такому наказанию, а это несомненно было наказанием, значит, Репин заслужил его: своей самоуверенностью, высокомерием и себялюбием - всем, что было в нём так прочно и так живуче.

Я думал: что связывает Репина именно с Колышкиным? Ведь ни один из ребят, прежде беспрекословно повиновавшихся Андрею, теперь не зависит от него. Репин может приказать только в том случае, если ему поручат что-либо организовать, руководить какой-нибудь работой. А Колышкин? Молча, с хмурым, безучастным лицом повинуется он каждому слову Репина, а если и нет никаких приказаний, стоит понаблюдать за ним - я ясно: что-то мешает ему жить. И это «что-то» - Репин.

Мы часто оставались с Колышкиным один на один; он всегда молчал, и мне не хотелось торопить его. Мне казалось: естественно должно родиться доверие, и тогда он сам, по доброй воле, скажет мне, что у него на душе. И я ошибся. Грубо, непростительно ошибся, потому что не увидел во-время боли, горечи, глубоко скрытого недовольства собой.

Потом я ещё не раз ошибался. Но этот случай, хоть он н не кончился катастрофой, я запомнил навсегда, как укор и как предостережение.

Вечером, как обычно, я проходил по тускло освещенным спальням. Ребята уже спали. Я приостановился около Петьки, который засыпал мгновенно, едва успев донести голову до подушки. Разметавшись, совсем как Костик, спал белоголовый Павлуша Стеклов. Калачиком свернулся Лёня. Все спали. Не спал во всём нашем доме только один человек - Колышкин. Он лежал, подложив себе руки под голову. Я остановился рядом, - он не повернул головы.

- Михаил, - шёпотом позвал я.

Он медленно повернулся, и я увидел глаза, полные такого отчаяния, что слова на секунду застряли у меня в горле.

- Зайди ко мне завтра вечером, слышишь?

- Слышу, - ответил он одними губами и снова, отвернулся.

Горечь и укоризну этого взгляда ощутил я так остро, как если бы Колышкин вслух упрекнул меня самыми беспощадными словами.

Никого нельзя упускать из виду, ни о ком ни на час нельзя забыть. Я знал это и всё-таки забывал, - и в горячке, в работе, но разве это - оправдание?

Колышкин пришёл ко мне в кабинет в ту самую минуту, когда Галя, выглянув из соседней комнаты, позвала:

- Иди-ка пить чай. Хоть раз с ребятами за столом посидишь.

- Пойдём, Михаил, выпьем чаю, - сказал я Колышкпну.

- Так я ведь ужинал. Я здесь подожду. Или, может, после придти? - предложил он, не подымая глаз.

- Пойдём, пойдём. - Я легонько подтолкнул его к двери.

Лена и Костик сидели за столом. Перед Леночкой стояло блюдце, и она шумно тянула из него чай. Костик уже покончил с чаем и теперь дожёвывал булку. Всё ясно: лишь бы оттянуть минуту, когда придётся лечь, лишь бы подольше не спать! Потому что - вот беда! - как только голова коснётся подушки, непременно уснёшь! А вдруг тогда-то и начнётся самое интересное? Вот, например, Колышкин пришёл. Неужели же лечь спать и не дождаться, не дослушать, зачем он пришёл? Про что будет говорить? Почему это он невесёлый и всё куда-то в угол смотрит?

- Это ничего, что ужинал. Чай с вареньем, а варенье из украинской вишни. Пей, пей, - говорила Галя, наливая Колышкину чаю.