Агата Кристи - Ночь без конца

– Нет! – снова сказал я, и это «нет!» прозвучало несколько резче, чем мне бы хотелось. У меня не было намерения расстаться с Землей цыгана. Земля цыгана была частью моей мечты – мечты, которую я лелеял с тех пор, как был еще совсем зеленым юнцом.

– Кто-нибудь приглядывал за домом, пока вы находились здесь, в Штатах?

Я сказал ему, что оставил Грету Андерсен управлять домом в мое отсутствие.

– Ах да, – отозвался мистер Липпинкот. – Конечно – Грета.

И снова что-то крылось за тем, как он произнес имя Грета, но я не стал к этому придираться. Если она ему не нравится – значит, она ему не нравится. Так всегда и было. После его слов наступило неловкое молчание. И тут я передумал. Решил, что должен кое-что ему сказать.

– Она была очень хороша с Элли. Очень добра к ней, – проговорил я. – Грета за ней ухаживала, когда Элли болела. Я… я просто не знаю, как мне отблагодарить ее за всё. Я очень хотел бы, чтобы вы это поняли. Вы просто не знаете, какой она себя показала. Вы просто не знаете, как она мне помогала, сколько всего взяла на себя, когда погибла Элли. Просто не знаю, что бы я делал без Греты.

– Да-да, конечно, – произнес мистер Липпинкот. Слова его звучали более сухо, чем можно было бы вообразить.

– Так что, видите ли, я очень многим ей обязан.

– Весьма компетентная молодая особа, – сказал мистер Липпинкот.

Я встал, попрощался и поблагодарил старика.

– Вам не за что меня благодарить, – ответил он, как всегда, сухо и бесстрастно. Потом добавил: – Я написал вам короткое письмо. Отправил его авиапочтой на ваш адрес – в Землю цыгана. Раз вы отправляетесь морем, вы, вероятно, найдете его там, ожидающим вашего прибытия. – И прибавил: – Желаю приятного плавания.

Я вдруг спросил его, довольно нерешительно, был ли он знаком с женой Стэнфорда Ллойда – женщиной по имени Клаудиа Хардкастл.

– А-а, вы подразумеваете его первую жену. Нет, я с ней никогда не был знаком. После развода он снова женился, но и этот брак закончился разводом.

Ну что тут скажешь?

Вернувшись в гостиницу, я обнаружил там телеграмму. Меня просили приехать в некую больницу в Калифорнии. В телеграмме сообщалось, что мой друг, Рудольф Сантоникс, спрашивал обо мне. Ему недолго осталось жить, и он пожелал увидеть меня перед смертью.

Я поменял свой билет на более поздний рейс и вылетел в Сан-Франциско. Сантоникс был еще жив, но жизнь покидала его очень быстро. Врачи сомневались в том, что он придет в сознание перед смертью, однако он очень настойчиво просил, чтобы я приехал. Я сидел там, в его больничной палате, глядя на него, глядя на то, что казалось лишь оболочкой, оставшейся от человека, которого я хорошо знал. Он всегда выглядел больным; в нем всегда виделась какая-то прозрачность, болезненность, хрупкость. Теперь он лежал неподвижно, словно неживая, сделанная из воска фигура. Я сидел подле него и повторял про себя: «Я хочу, чтобы он заговорил со мной. Хочу, чтобы заговорил. Хочу, чтобы сказал мне что-нибудь. Сказал хоть что-нибудь перед смертью».

Я чувствовал себя очень одиноким. Таким ужасно одиноким! Сейчас я ушел от врагов. Я приехал к другу. К моему единственному настоящему другу. Он был единственным человеком, который что-то обо мне знал. Кроме мамы, конечно. Но я не хотел думать о маме.

Пару раз я поговорил с медсестрой, спрашивал ее, не могут ли они что-то сделать, но та только головой покачала и уклончиво ответила:

– Он может прийти в сознание, но может и не прийти.

И так я сидел и сидел там. Потом наконец он пошевелился и вздохнул. Сестра приподняла его, очень мягко, осторожно. Сантоникс взглянул на меня. Я не мог понять, узнаёт он меня или нет. Он смотрел на меня, но как-то так, вроде он смотрит мимо и дальше – за меня. Потом вдруг выражение его глаз изменилось. «Он узнал меня! Он меня видит!» Сантоникс сказал что-то, едва слышно, и я наклонился над кроватью, чтобы расслышать его слова. Однако они казались вовсе не теми словами, какие могли иметь какое-то значение. Затем его тело напряглось, будто от спазма, и передернулось, он откинул голову назад и выкрикнул: «Ты, идиот проклятый! Зачем ты не пошел другой дорогой?!»

Замолкнув, он упал без чувств и… умер.

Я не понял, что он хотел сказать. Не понял даже, знал ли он сам, что произносит.

Вот так я видел Сантоникса в последний раз. Не знаю, услышал бы он меня, если б я сказал ему что-нибудь. Мне хотелось бы еще раз сказать ему, что дом, который он мне построил, это самое лучшее, что было у меня в жизни, самое лучшее для меня на всем свете. Этот дом стал для меня важнее всего. Странно, что дом мог значить так много. Думаю, он стал для меня вроде как символом. Чем-то, чего ты очень хочешь. Чем-то, чего ты желаешь так сильно, что даже не знаешь, что это такое. Но Сантоникс понял, что мне было нужно, и дал мне это. И я это получил. И теперь возвращался к этому – в мой дом – домой!

«Возвращаюсь домой…» Только об этом я и мог думать, когда взошел на корабль. Об этом и – поначалу – о том, что смертельно устал… А потом – все нарастающая волна счастья, сочившегося, как казалось, из самых глубин… Я возвращался домой… Я возвращался домой…

Да, это было то самое, что я делал. Теперь все было кончено. Завершена последняя битва, борьбе конец. Последняя фаза пути.

Казалось, столько времени прошло, моя беспокойная юность осталась так далеко… Далеки дни моего « я хочу, я хочу». Но времени прошло не так уж много. Меньше года…

Лежа на своей койке в каюте, я вспоминал все, что произошло. И думал.

Встреча с Элли – наши свидания в Риджентс-парке – наша женитьба в Бюро актов гражданского состояния – дом – Сантоникс, строящий его – дом в завершенном виде. Мой . Весь – мой. И это был я – я – я, такой, каким я хотел быть. Каким всегда хотел быть. Я обрел всё, чего хотел, и я возвращался ко всему этому – домой.

Перед отъездом из Нью-Йорка я написал одно письмо и отправил его авиапочтой – хотел, чтобы оно пришло до моего приезда. Написал я его Филпоту. Почему-то у меня было такое чувство, что он сможет понять, хотя другие – вряд ли смогут.

Легче было написать, чем сказать. Во всяком случае, ему следовало знать. Конечно, знать следовало всем. Некоторые не смогут понять, но мне думалось, что он-то сможет. Он ведь своими глазами видел, как близки были Элли и Грета, как зависима от Греты была Элли. Я думал, он способен осознать, насколько и я стал зависим от Греты, как невозможно мне будет жить одному в доме, где я жил с Элли, без кого-то, кто мог бы мне помогать. Не знаю, сумел ли я выразить все это вполне хорошо. Но я старался как мог.