Анатолий Ковалев - Кровавый источник

Наконец она смирилась, только тяжело дышала, отвернув от него лицо.

Борьба тоже не прошла для нее бесследно — она вся размякла, по всему телу струилась незнакомая, приятная влага. Но вскоре ее оглушила резкая боль.

Все оказалось не так просто, как он предполагал. Он тщательно изучил все на рисунке в медицинской энциклопедии. На практике же ничего не мог понять.

Он погружался в пучину, ему хотелось нырнуть как можно глубже, но всюду он натыкался на морское дно. И Светка была безучастна к его горю, только шмыгала носом в темноте. Насморк, что ли, у нее?

Это напоминало первый выход на каток, когда хочется привычно вышагивать, но не привык еще к скольжению, делаешь неверные шаги, падаешь, с трудом поднимаешься и никаких результатов в итоге, только ноги потом блаженно гудят…

Она молча переносила боль, а Дима вдруг резко дернулся, вскрикнул и застонал.

— Что с тобой? — испугалась она. — Включи свет!

Сначала оба ослепли. Потом она увидела его растянувшимся поперек кровати. Он никак не мог отдышаться. Уже не такой белый, но все же похожий на статую.

Она так и сидела с раздвинутыми ногами, согнув их в коленях. На черном бугорке волос снежной ватой лежало нечто пахучее.

— Какая мерзость! — поднесла она к носу «снежную вату» и тотчас побежала мыться.

Он сразу почувствовал себя ущербным, недоделанным…

Их творческой деятельности грозил полный крах. И вовсе не потому, что отношения на репетициях были натянутыми. Андрей с Димой теперь говорили на разных языках, и косноязычный Валька служил им переводчиком.

Дело в том, что для выступлений ансамбля вне школы требовалось пройти художественный совет, состоящий, как правило, из людей, далеких от музыки и настроенных на определенную волну.

И все же ребята наивно рассчитывали пробиться. Может, то, что до сих пор все сходило с рук, придавало им уверенности, а может, надеялись на легендарного Диминого папу, который ни сном, ни духом не ведал о сыновних шалостях.

Так или иначе, но их не допустили даже до прослушивания, ознакомившись только с текстами песен и признав их «малохудожественными».

Это заключение насторожило Людмилу Ивановну и тем более директрису. Пора «демократии» кончилась. Классная стала теперь больше уделять внимания подготовке к экзаменам.

Количество репетиций пришлось сократить до минимума. Тем более выступать было все равно негде, а Кулибин наотрез отказывался писать «высокохудожественные» тексты.

Перед майскими праздниками, на которых они надеялись выступить в школе, был нанесен смертельный удар по ансамблю.

Кто-то прислал на дом директрисе анонимное письмо с переводом «Мамы».

Автором письма мог быть любой завистник из их класса, могла быть, в конце концов, англичанка, замученная угрызениями совести и решившая перековаться в идейно чистую училку.

Однако Стародубцев прямо, без капли сомнений называл имя стукача — Андрей Кулибин. У него был только один аргумент. Письмо отпечатано на машинке. А у кого в классе еще есть машинка? Про запас имелся и другой аргумент, о котором Дима предпочитал умалчивать. Просто, считал он, Андрей не хочет, чтобы Стародубцев пел с эстрады, пел для нее.

Директриса вызвала в школу родителей. И устроила всем пропесочивание в своем кабинете. Даже не посмотрела на высокую должность Стародубцева-старшего. Если его сынок имел наглость распевать в школе антигуманные, пошлые песенки, почему она не может высказать ему прямо в лицо, что она по этому поводу думает? Парни стояли тут же понурив головы.

Легендарный папаша пыхтел и наливался кровью. Мамаша Кулибина во всем соглашалась с директрисой и вставляла не менее хлесткие словечки. Людмила Ивановна на этот раз молчала, но они знали, что она страдает вместе с ними. Неожиданно повел себя Валькин отец. Он прочитал перевод «Мамы», рассмеялся и, почесав бороду, произнес:

— М-да, — а потом воскликнул: — Что же тут антигуманного?! Пожалуй, наоборот. Мамаша колотит ребенка, не дает ему свободно дышать, а парень стремится к самостоятельности. По-моему, здорово. Вы не находите, Людмила Ивановна?

Людмила Ивановна «не находила», она лишь покачала головой.

Доводы Валькиного отца не помогли. «Один — в поле не воин», — утверждала советская поговорка. Школьного ансамбля больше не существовало. Аппаратуру арестовали, схоронив навечно у завхоза. Вот только бас-гитара, с которой Валька не расставался, осталась у него дома. По безалаберности завхоза гитару не учли, и поэтому никто ее не потребовал.

Юная англичанка уволилась через неделю. Педколлектив осудил ее за сокрытие истины, а она так и не захотела перековываться.

Дима оказался под домашним арестом. Его жизнь была теперь строго регламентирована.

Кулибинская мамаша бухнула в печку целую папку со стихами сына, и Андрей обжег руки, спасая стихи. После этого пришлось заводить тайник.

И только Валька ни в чем не был ущемлен.

В теплый майский день Дима и Света сидели на скамейке в парке за школой. Была большая перемена. Даже от встреч по средам им пришлось в последнее время отказаться из-за репрессивных мер Диминого отца. Оба страдали, потому что едва начали входить во вкус тайных свиданий.

— Может, завтра отпросимся с производства? — предложил он.

— У меня столько прогулов, что вряд ли отпустят, — возразила она. Немного помолчала. Вспахала носком туфли песок. И со вздохом сообщила: — Знаешь, я, кажется, залетела.

— Что это значит?

— Ну, так же, как Зина… Чего тут не понимать?

— И что теперь? — Голос позорно сорвался, вышло пискляво.

Она не желала смотреть ему в глаза. Догадывалась, что в них может быть. И без надежды спросила:

— Ты не хочешь ребенка?

— Ты с ума сошла! — Да что у него сегодня с голосом? — Сама же говорила, что рано думать об этом, и все такое! Мне надо готовиться в институт. Тебе, кстати, тоже. А где мы жить будем? Об этом ты подумала? Нет?..

— Ладно, не ссы! — грубо оборвала его Света. — Это мое дело!

И она быстро зашагала к школе, соблазнительно покачивая бедрами, принявшими с недавних пор красивые, женственные очертания.

Света отсутствовала почти месяц, до первого экзамена. Все знали, что у нее вырезали аппендицит.

Аборт делали в домашних условиях, у бабушки. Потом вызывали «скорую». Увезли в больницу. Снова нечеловеческие муки. Обращались, как с животным. Врач сказал матери: «Детей не будет». Плакала все дни напролет, пока лежала в больнице. Дома наступила депрессия.

На экзамены ходила с матерью. Двигалась как сомнамбула. Никого не узнавала. Вернее, не желала узнавать. Ее тоже не узнавали. Сдавала все на тройки. Ставили их скорее из сочувствия.

Более-менее ожила к выпускному, когда мать собственноручно сшила ей платье из японского шифона чайного цвета, доставшегося в убийственной давке, после трехчасового стояния в очереди. Берегла для себя, но захотелось порадовать дочь после стольких мытарств.