Юлия Врубель - Волшебник Летнего сада

– Прямо сейчас и подавай! – распорядился Иосиф Иванович и ободряюще подмигнул помощнику. – И принеси, голубушка, бутылку можжевеловой настоечки. Трудный день у нас сегодня выдался, тяжёлый день…

За обедом, утолив первый голод и немного расслабившись, Пётр задал Шарлеманю неудобный вопрос, который и самого Иосифа Ивановича не мог не беспокоить.

– Как полагаете, что теперь станет с создателем… всего этого?

Шарлемань не спеша осушил рюмочку.

– Дело это не совсем простое. Векшин, бесспорно, – убийца, который невинных детей лишал жизни. Но если он страдает помутнением рассудка, то за свои поступки отвечать теперь не может, так как уже не понимает, что творил. Сейчас судьба Арсения Векшина в руках правосудия. А какое решение будет принято, предугадать невозможно.

– Так неужто вы думаете, Иосиф Иванович, будто этого умалишённого повесят? Ведь ему самое место в сумасшедшем доме!

– Возможно, Петенька, ты прав. Да только дело это уж больно громкое.

Про себя Шарлемань уже решил принять участие в дальнейшей судьбе Арсения Векшина, употребив на это все возможные усилия.

Следующим днём, архитектор отправился вновь навестить полицмейстера фон Лирниха. Антон Матвеевич принял Иосифа Ивановича запросто, почти по-дружески, однако на его вопрос не смог ответить ничего определённого. Объяснив, что дело Векшина вышло за пределы его компетенции, полицмейстер посоветовал архитектору запросить аудиенцию у генерала Кокошкина, «ежели эта история столь сильно вас обеспокоила».

– А по мне так и думать нечего. Этот Векшин хотя и безумец, но безумец крайне опасный. Самое разумное решение – раздавить его как змею, да и дело с концом.

– Признаюсь, меня сильно опечалило ваше суждение, Антон Матвеевич. Разве не любая божья тварь, тем паче – человек, особливо больной и убогий, имеет право на малую толику милосердия?

Полицмейстер поморщился, поиграл желваками, сдерживая раздражение, а после ответил с демонстративной скукой в голосе.

– Ну что же… Коли так, то обращайтесь за содействием в «Общество попечения о душевнобольных». Хотя, по правде говоря, я сильно сомневаюсь насчёт пользы такого обращения.

Несколькими днями позже придворный архитектор и почётный вольный общник Академии художеств, надворный советник Шарлемань Иосиф Иванович в полном парадном мундире, украшенного орденами и медалью «За бескорыстие и усердие» предстал перед глазами обер-полицмейстера Кокошкина.

Сергей Александрович Кокошкин пребывал в прекраснодушном настроении. Гроза, которой он панически боялся, и на этот раз обошла обер-полицмейстера стороной. Государь принял последний отчёт с результатами следствия весьма благосклонно и не только не покарал виновных за поднятую было ими ложную тревогу, стоившую Николаю Павловичу многих душевных треволнений, а даже и поощрил за смелость и усердие. Вероятно, государь обрадовался, даже поболее других, благополучной развязке всей этой пренеприятной истории. Таким образом служебное положение Сергея Александровича ещё больше упрочилось, и он в очередной раз подтвердил закрепившуюся за ним репутацию человека, всегда выходящего «сухим из воды».

Сергей Александрович принял Шарлеманя доброжелательно и даже с нарочитым радушием, поскольку был наслышан о непосредственном участии архитектора в деле поимки опасного преступника. Он выслушал Иосифа Ивановича, не торопя и не перебивая, хотя и с некоторым удивлением. Дав Шарлеманю выговориться, Кокошкин отвечал ему с участливым лицом.

– Да, мне доложили, что преступник, по всей видимости, сумасшедший. Да, вероятно, он не отдавал себе полного отчёта в своих действиях… – генерал Кокошкин развёл руками. – Возможно, он и в самом деле, как вы и полагаете, имеет способности по части художеств. Возможно. Ну так и что с того? Всё одно, для общества этот человек безнадёжно потерян. Прошу извинить, господин Шарлемань, но цели вашего визита ко мне я не совсем понимаю.

– Единственной целью моей, ваше превосходительство, является ходатайство о сохранении жизни человеку, страдающему тяжёлым душевным недугом. Место сумасшедших в доме для умалишённых, а не на виселице. Разве мы живём не в просвещённое время? Разве нам чужды понятия гуманности и христианского милосердия?

Обер-полицмейстер посмотрел на архитектора с некоторым сочувствием и устало вздохнул.

– Лично я этой вашей сентиментальности не разделяю. По мне, так не о том вы, Иосиф Иванович, печётесь. У вас, поди, по вашей должности имеются дела и поважнее… Но исключительно из уважения к вам, а также и из благодарности за содействие и помощь полиции, я вот что могу посоветовать…

Кокошкин немного помолчал в задумчивости, будто рассматривая массивную чернильницу на столе в виде орла, раскинувшего бронзовые крылья. Затем он заговорил, глядя поверх Шарлеманя.

– Надзирает за судебным следствием и судопроизводством, как вам известно, губернатор, князь Эссен. И, насколько я знаю князя, к мнению учёных эскулапов он относится весьма скептически. Да я и сам, по правде говоря, подозреваю, что добрая половина обитателей приюта для умалишённых – проходимцы и искусные притворщики. Однако вы пришли ко мне не ради того, чтобы об этом спорить. Так вот… – Он открыто взглянул архитектору прямо в лицо. – Определённую заинтересованность в расследовании дела проявляют в Михайловском дворце. Я лично отправлял отчёты о ходе следствия Михаилу Павловичу и отдельно – письмом для великой княгини. Её высочество Елена Павловна человек европейских понятий, и к тому же покровительствует искусствам. Сам великий князь Михаил Павлович, по моему мнению, человек добрейшей души. Вот если бы вам, господин Шарлемань, удалось заручиться их покровительством…

– Я понял вас, ваше превосходительство. Премного благодарен за совет, – ответил архитектор, решительно поднимаясь с кресла. – Разрешите откланяться.

Весь вечер того же дня Иосиф Иванович провёл за сочинением следующего послания.

«Ваше Императорское Высочество милостивая государыня Елена Павловна!

Имея дерзость обратиться к Вашей милости, я, зная про безграничную доброту Вашего сердца, прошу о милосердии и сострадании для человека, с которым судьба обошлась настолько жестоко, что лишила разума».

Далее Шарлемань излагал в письме историю своего знакомства с Арсением Векшиным, стараясь придать ей как можно больше чувствительности.

«Когда-то в беседе со мной юный Арсений Векшин назвал Горгону «чудовищем, пострадавшим из-за своей природы», и только теперь я понял, что сам он, по своей нездоровой природе, ровно таковым и был. Как я могу теперь простить себя за то, что не проявил достаточно внимания и чуткости к юноше, незаурядность натуры которого уже тогда была для меня очевидна.