Юлия Врубель - Волшебник Летнего сада

– Здравствуй, Арсений, – нерешительно произнёс он. – Как тебе тут живётся? Не обижают ли тебя?

Лицо Арсения несколько оживилось, и он едва улыбнулся, хотя и с той же безнадёжной грустью. – Нет, меня не обижают. Меня здесь жалеют.

А потом поднял глаза на Шарлеманя и спросил, будто бы о чём-то важном.

– Скажите, почему Арсения жалеют? Да и зачем она надобна – жалость? Отчего вы жалеете людей незнакомых, о которых понимать не можете, помимо того только, что сами себе домысливаете? С чего вы взяли, будто человеку станет лучше жить от вашей жалости?

Иосиф Иванович молчал растерянно, мучительно соображая, как ответить на эту тираду. По правде говоря, ответов на поставленные вопросы он не знал.

– Как же я могу знать это? Ведь жалость, а вернее – сострадание, есть чувство, рождаемое от души, а не от холодного рассудка…

– Так я вам скажу тогда, – продолжил больной, как видно, и не рассчитывая на мудрость суждения гостя. – Это всё от тщеславия вашего. Оттого что себя представляете на месте несчастного, себя вместо него и видите. Да после себя самого и жалеете.

«А что если он прав? – подумал про себя Шарлемань, осмысливая сказанное. – И разве устами безумцев не изрекаются истины…»

– А только того не понимаете, – продолжал сумасшедший, – что не всегда благодеяние ваше есть благо для существа другой породы человеческой. Да вы, поди, и не раздумываете об этом.

Шарлеманю и на это нечего было ни возразить, ни добавить.

– А как я живу? – спросил сам себя Арсений спокойным и как будто безразличным тоном. – Как я могу жить, ежели я мёртвый? Это ведь почти тоже самое, что живой, только когда будущего нет совсем, и в настоящем – одно только прошлое.

– Ну как же так? – возразил Шарлемань. – Разве не жив человек до тех пор, пока способен видеть солнце? – И указал рукой на окно, откуда, по-летнему щедро наполняя маленькое помещение, струились солнечные лучи.

При этом Арсений неожиданно поднялся с кровати, заставив архитектора невольно вздрогнуть. Однако больной, обойдя посетителя, пересёк комнату и уселся на пол, будто пытаясь забиться в дальний угол.

– Как может видеть солнце тот, который не существует больше. Ведь вы верно думаете, будто я и есть Арсений. Только вы заблуждаетесь, и никакого Арсения здесь нет. Ведь здесь совсем никого нет. – Больной развёл в стороны руки, а после поднял их и указал на потолок. – Здесь пусто.

Чтобы разгадать ход мыслей сумасшедшего, надобно думать так же, как и он. Что для человека, совсем не сведущего в психиатрии почти невозможно. Но отчего же было не попробовать?

– А где же теперь… они все? – спросил Иосиф Иванович с большой осторожностью.

Сумасшедший вздрогнул и резко сжал свою голову обеими руками, а затем поднял на Шарлеманя глаза, выражающие тяжкое страдание.

– Они теперь здесь, – зашептал несчастный, сдавливая голову. – Они изводят и мучают меня. Им ведь только одного и надобно – совсем завладеть мною. И я боюсь, боюсь их!

Безумец повалился навзничь и зарыдал, ударяясь головой о деревянный настил пола. Испуганный Шарлемань немедленно вызвал в палату фельдшера с дежурным надзирателем и оставил Арсения на их попечение. Перед тем, как покинуть лечебницу, Иосиф Иванович счёл нужным ещё раз зайти к доктору Герцогу.

– Жалуется на пустоту? – переспросил доктор. – Да, он и прежде, с тех пор, как поступил сюда, иногда говорил нечто подобное. Но не исключено, что ваше предложение, господин Шарлемань, и в самом деле способно благотворно повлиять на ход болезни. Во всяком случае, мы попробуем сделать всё возможное для облегчения страданий пациента.

По дороге домой, трясясь в коляске по булыжным камням Петергофской дороги, Иосиф Иванович обдумывал слова Арсения о сущности человеческой жалости, которые оставили в сознании архитектора тягостный и неприятный осадок.

«А всё же ты не прав, Арсений, не может быть такого, чтобы ты был прав», – говорил Шарлемань сам с собою, будто продолжая незаконченный спор.

«Потому, что не испытывающий сострадания к ближнему не может быть человеком, ибо сама способность к состраданию есть часть природы человеческой. Пусть люди и не созданы быть одинаковыми, однако по самой сути своей мы между собой похожи. А суть людская держится на понимании добра и зла. Неважно, в какой вере человек воспитан – будь он православным, лютеранином или папистом, да даже пусть и басурманином, в основе всякого священного писания об сути этой сказано одно и то же. Оттого мы и видим в другом человеке себя, что основа души в нас едина. А тот, чьей породе противны лучшие порывы души человеческой, тот, стало быть, и не человек вовсе. Ну, или несчастный безумец как ты».

Шарлемань Иосиф Иванович не был ни праведником, ни мудрецом, ни философом. Он просто считал для себя должным поступать во всём по совести, согласно собственному убеждению, что позволяло ему сохранять достоинство, и давало основание для самоуважения.

Между тем визит Шарлеманя в психиатрическую лечебницу повлиял на обстоятельства пребывания в ней Арсения Векшина следующим образом. По прошествии нескольких дней в его палату заглянул сам доктор Герцог. Обнаружив больного в состоянии обыкновенной для того апатии, подавленным и бессловесным, доктор первым обратился к нему:

– Здравствуйте, господин Векшин!

Нужно отметить, что по настоянию Фёдора Ивановича Герцога ко всем пациентам больницы со стороны персонала применялось уважительное обращение.

– Прослышав о вашей склонности к некоторым занятиям, я тут надумал сделать вам небольшой подарочек…

После чего в дверь, отворённую доктором, зашли два надзирателя, которые втащили небольшую кадку, наполненную плотной, вязкой, специально вымоченной глиной.

– Глина с берегов речки Ояти, – пояснил Иван Фёдорович. – Я не специалист по этой части, но как мне объяснили люди понимающие – знатнейший материал для лепки. Ножей и деревянных заготовок я вам доверить не могу, за что, конечно, извиняюсь. – Доктор развёл руками. – Зато хорошую глину – пожалуйста. Так что достал для вас, что смог. Если хотите, то я распоряжусь и впредь снабжать вас этим материалом.

Пациент внимательно выслушал объяснения доктора. Затем, не говоря ни слова, снял с себя халат, рубаху и усевшись на полу в одних портках, с видимым наслаждением погрузил пальцы в глиняное месиво…

Так Арсений Векшин снова принялся лепить. Поначалу выходили у него одни только пугающие маски или похожие на страшных языческих идолов головы, которые он укладывал на пол, на расстеленный кусок рогожи. Служители потихоньку выносили их из палаты, когда утомившийся пациент засыпал. Затем всех глиняных уродцев обращали в пыль, а после приносили обратно Арсению – в виде размоченной глины. Но потихоньку, с течением времени, предпочтения больного изменялись. Теперь он пристрастился к лепке диковинных фигурок и зверушек, больше похожих на безобидные детские свистульки. Наиболее приятные для взгляда (согласно вкусу доктора) поделки, отправлялись на обжиг. Обожжённые фигурки, по указанию того же доктора, раздавались другим пациентам лечебницы, а последних обучали раскрашивать игрушки во всяческие яркие цвета. За поведением всех сумасшедших, к которым применялся новый метод лечения, доктор вёл наблюдение и регулярно записывал результаты для очередного научного изыскания. Воодушевлённый этими результатами, Фёдор Иванович вскоре приступил к работе над книгой «О природе агрессии и действенных способах её преодоления у душевнобольных».