Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

— Погодите! — перебил Морской. — Тут кое-что не сходится. Если Николай настолько в нас разочаровался, что записал в убийцы, то зачем бы он держал нас тут, в подвале? Отвел бы уже сразу в управление, передал бы коллегам, получил бы похвалу за оперативность и ценные сведения. Но он этого не сделал…

— Видите! — улыбнулась Ирина, совершенно забыв, что секунду назад истекала слезами. — Я же говорила! Главное, чтобы ребята пошли нам навстречу и постарались поверить.

Спустя несколько минут Николай со Светой молча вошли в подвал и, отперев клетку, застыли в ожидании. «Морские ни за что не захотят с нами откровенничать!» — синхронно думали они.

Ирина с Морским подошли к ржавой дверце и переглянулись: «Они повезут нас в управление. Они не хотят нас слушать и не готовы нам верить!» — сообщали друг другу их взгляды.

Ни Морские, ни Горленки не были правы.

— Вот! — сориентировавшись первой, Света протянула Ирине мороженое. — Дают только одно в руки, мы и так перебрали лимит. И имени подходящего не было… Пришлось довольствоваться первым попавшимся…

Ирина взяла брикет, разорвала упаковку, удивленно повертела в руках. Имя «Лена» в сочетании с заломленным кусочком слова «мороженое» давало странную комбинацию. Палочка от прямоугольного «о» походила на украинскую «I». «МІЛЕНА» — вздрогнув, прочла Ирина и показала Морскому получившуюся надпись. Тот кивнул посланному знаку и протянул Николаю пачку сигарет.

— Угощайтесь!

— Спасибо, у меня свои.

— Нет, все-таки… — не отставал Морской.

Коля начал кое-что понимать и послушно вытянул из элегантной пачки знаменитого французского «Житана»… обыкновенную советскую папиросу. Решил вытянуть еще одну — снова не «Житан».

— Так значит, вы… — начал Горленко.

— Да, — нехотя признался Морской. — Я пижон. Сын пижона. И дети мои будут пижонами, — кривляясь, процитировал он последний роман Ильфа и Петрова. — Тяга к прекрасному даром не проходит. Мне год назад презентовали пачку. Сигареты давно кончились, но я люблю эффектные вещицы.

— А сразу мне про это рассказать нельзя было? — не сдержался Коля. — Ах, да, «пижон и сын пижона»… Простите, забыл!

— Так значит, вы в купе не заходили! — захлопала в ладоши Света.

— По крайней мере, тот окурок был не его, — поправил Коля.

— Да, не его, — подтвердила Ирина. Решительным жестом она передала Морскому мороженое, вышла из клетки и встала на середину комнаты, явно готовая все рассказать. — Но чей он, мы не знаем. Ни я, ни Владимир в момент убийства Милены в купе не находились. Я это знаю точно, потому что, когда я покидала купе в коробке из-под книг, поставленной в баул, Милена — живая, невредимая и предвкушающая свое светлое будущее, — сидела на моем месте в купе и смотрела в окно, изображая обиженную на бывшего мужа балерину. Мне было видно в щели на боковине. Больше в купе никого не было. Морской при этом находился в коридоре. И именно из коридора он оттолкал баул со мной к тамбуру.

— Ну наконец-то вы заговорили! — вздохнул все еще рассерженный Коля. И ехидно добавил, напоминая срывщикам следствия про ответственность: — Спасибо, что перестали зря тратить мое время.

— Не за что, — в тон ему ответил Морской. — Ваше время тут совершенно ни при чем. Нам нужно доказать свою непричастность к смерти Милены до того, как вы передадите нас своим коллегам, поэтому мы пытаемся помочь в расследовании. Все же лучше, когда тебя обвиняют в попытках бегства за границу, а не в убийстве…

С последним тезисом Коля мог бы поспорить, но промолчал, не желая вносить новую смуту.

— Между прочим, мы никогда не тратили зря время следствия, — Ирина смотрела на Колю с явным укором. — Все, что мы вам рассказывали, правда. Вернее, почти все. То, что вы не знали, никак не влияло на происшедшее.

— Давайте по порядку, — попросил Коля очень осторожно и сам поразился своей железной выдержке, не позволившей закричать вслух: «Не вам решать, что влияет на происшедшее, а что нет!» Вместо этого он мягко попросил: — Начните, если не трудно, с момента, когда вы пообещали Ма уехать и начали готовить свой побег. О том, что было перед этим, мне рассказала Света. А дальше?

— Дальше мы узнали, что в Париже есть девушка Милена, мечтающая перебраться на родину, — послушалась Ирина. — Дед Хаим знал название кафе. Мы сообщили это моей матери. Она — своему мужу и его друзьям, которые, как я узнала позже, нашли Милену и создали даже тайное общество, посвященное моему приезду. «Вернем дитя в семью» или как-то так. Кто б мог подумать, ради одной меня — и целое общество.

— Дань моде, не более, — вмешался Морской. — Закрытые кружки, секретные задания — любимое времяпровождение зажиточных и буржуазных парижан. Этим людям не надо бороться за выживание, поэтому каждому хочется пощекотать нервишки, будучи причастным к какому-то неординарному событию. Поиск дома для бездомных котят, подброшенных на крыльцо ресторана, тихое осуждение новой волны симпатии к фашизму среди капиталистов Германии, возвращение матери застрявшего в СССР подросшего ребенка — это все для них вещи одного порядка. Вроде и доброе дело делаешь, и при этом ничем не рискуешь, потому что тебя лично это совершенно никак не касается и не коснется. Я несколько раз бывал в командировках в Германии — еще в той старой-доброй дружественной нам Германии, какой она была до 33 года, — и общался там с «прогрессивными французами». Они как раз из подобного класса общества.

— Вы так передавали письма? Общаясь в командировках с иностранцами? — Коля и не думал скрывать охотничьего азарта.

— Да, поначалу именно так, — ответил Морской, мысленно прикинув, что все знакомые из тех командировок находятся сейчас за пределами СССР.

— А как вы получали ответные весточки и передачи? — не удовлетворившись ответом, Коля повернулся к Ирине. — Вот хотя бы эту злополучную краску для волос, кто вам передал?

— Не помню, — безразлично пожала плечами Ирина. — Мы же все-таки столица! Были… Тут каждый день сплошные иностранные делегации. Ученые, журналисты, критики… Всем, у кого есть близкие за границей, все время что-то привозят, и я была в их числе.

Ирина тут же вспомнила, как, получив звонок в редакцию от какого-то физика, Морской ужасно взволновался и, ведя Ирину под локоть вниз по улице Чайковской к Украинскому физико-техническому институту, приговаривал, что вот сейчас им предстоит увидеть настоящего гения. Человека, который первым в мире сумел расщепить атом! И пояснял, что все гении, виденные ими ранее, меркнут, потому что этот стопроцентный и, как представитель точной науки, не зависит ни от вкуса, ни от взглядов смотрящего. На деле физик оказался очень остроумным и доброжелательным и, несмотря на крайнюю свою занятость, пытался предложить гостям чай. На двери его висела табличка «Л. Ландау. Осторожно! Кусается!». Высокий, несколько сутулый, в белом пиджаке, белоснежной рубашке и красном галстуке, хозяин кабинета с радушием и любопытством глядел на вошедших. Ноги у него при этом лежали на столе. Рядом, погруженный в книги, сидел короткостриженый мужчина в очках. Читая справочник, он так увлеченно что-то шептал сам себе и так ярко реагировал, что Ирина всерьез задумалась, не спрятан ли под суровой обложкой какой-нибудь юмористический трактат Остапа Вишни. Мужчина оказался физиком Матвеем Бронштейном. В Харьков он прибыл на конференцию, причем сразу после конференции московской, на которой присутствовали иностранные делегации, передавшие ленинградцу Бронштейну для его друга Ландау, проживающему в Харькове, небольшую посылочку, предназначенную для совершенно Ландау неизвестной балерины, разыскать которую можно было по телефону редакции, в которой работал ее муж. Так это и работало. Долго, с оказией через десятые, но надежные руки. Через людей, которые друг с другом были незнакомы, но, разумеется, не отказывались помочь. Ирина тоже не отказывалась, когда ее просили передать аналогичные посылки на гастролях.