Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

— Так что же вы тянете с рецензией? — удивилась Ирина.

— То-то и оно. Рассказ автобиографичен. Есть подозрение, что, как только его опубликуют, у человека тут же заберут его рабочий кабинет. По нормам, мол, простите, но слишком вы зажиточно. Свой кабинет — удел буржуазии. До публикации про это никто не задумывается и ни на какие нормы сейчас уже не смотрят. Но кто знает, что начнется, появись этот рассказ в печати. Вот и не знаю, кого мне защищать — талантливое произведение или автора?

— А вы ему все прямо напишите — мол, рассказ хороший, но лучше не печатать.

— Мда… — вздохнул Морской. — Получая подобные отзывы, я раньше впадал в отчаяние. А теперь, став рецензентом сам, понимаю, что тексты, похоже, действительно были хорошие. Прямо беспокоюсь о качестве тех, которые напечатали — неужто полная нудотина, раз взяли?

— Что вы такое говорите! — Ирина нервно обернулась и пошла закрыть окно. — Опомнитесь! Вас еще даже не арестовали, а вы уже болтаете, как ссыльный!

— Или вот еще, — Морской продолжил перебирать бумаги. — Со мной советуется одна старинная приятельница. Учились вместе в мединституте еще до моих газетных дел. Она была на два курса старше, нечего на меня так смотреть! Так вот, она давно покинула столицу. Живет в Чернобыле — благодатные места, простые трудолюбивые люди, свежий воздух и отменные перспективы. А сын ее поехал к нам учиться на филологический факультет университета. И выучился, и преподает. А вот пришел момент писать диссертацию. Сын выбрал тему. Хочет писать про творчество Павла Тычины. А мать волнуется, она ведь слышала, что «там у вас в литературе большие чистки». И по своим каналам она знает, что Сосюра регулярно лечится в психиатрической больнице, Яловой — террорист, а Кулиша исключили из партии. Не рискует ли сын, выбирая такую тему, как Тычина? Потратит время, силы и жизнь, а потом Павел Григорьевич окажется под запретом и испортит мальчику будущее. Тем более, цитирую, — Морской начал читать: — «При всем уважении к творчеству личность Павла Тычины у меня лично вызывает подозрения. Говорят, он не курит, не пьет и не ест мяса. Не по-нашему это, не по-советски…»

— И что вы ей ответите? — Ирина даже заглянула Морскому через плечо, чтобы удостовериться, что он не фантазирует. — Было бы логично проделать все наоборот, вы не находите? В ответ на тот рассказ писать письмо с советом, а это вот послание напечатать в разделе «юмор». Там оно уместней.

— Возможно, — задумчиво протянул Морской, — но мы поступим иначе. — Он взял письмо и начал его рвать на кусочки.

— Вы с ума сошли! — Ирина вырвала письмо обратно. — Сами же говорили, люди переживают, ждут ответа. Да и потом, мы столько обрывков до утра не утопим! — Ирина утащила Морского на кухню. — Не знаете, что отвечать — не отвечайте.

— А вы задумывались, что нужно сделать перед арестом? Это, знаете, такой щекочущий нервы философский вопрос…. — сопротивлялся Морской. — Если будет обыск и у меня найдут эти бумаги, то это может навредить авторам…

— Не выдумывайте! Людям только польза — следствие увидит, что вы оставили их обращения без ответа, и сомневаться в их благонадежности не станет. Они же ничего плохого не делают, просто обращаются к вам с вполне законной просьбой, ничего не требуют, не пытаются подкупить… — тут глаза Морского и Ирины случайно встретились. Ее лицо внезапно озарилось тем удивительным внутренним светом, что появлялся, когда она ощущала нечто важное. — Я, кажется, кое-что поняла… И это что-то — про любовь!

Морской застыл, внимая вдруг окатившей его волне тепла и благодарности за это напоминание. Действительно, при чем тут переписка и бумаги, когда вот рядом один из самых важных людей в твоей жизни, и скоро, может быть, вам надлежит расстаться, а ты так и не сказал то самое «люблю», которое потом для вас обоих, возможно, будет чем-то вроде стержня среди лишений.

— Про любовь Милены! — закончила Ирина свою мысль. — Она ведь по ночам ходила на свидания? Ну, то есть у нее была любовь. Мне кажется, я знаю, как нам понять, кто это был. Скорей идемте к Коле!

Морской нервно рассмеялся, вспомнил, что так и не привел себя в порядок, хотя планировал хоть часик подремать, еще раз глянул на светящееся воодушевлением лицо бывшей жены и молча сдался, покорно согласившись уходить.

— Все расспросила, все подтвердилось! — радостно сообщала в это самое время Света, вытаскиваю Колю из его кабинета. — Как здорово, что они не обманывают!

«Все-таки хорошо, что мы муж и жена! — думала она при этом. — Можем шептаться в коридоре, сколько угодно. Все думают — милуемся. В том, что мы важные секретные данные обсуждаем, которые Колиным коллегам знать не положено, никто нас не заподозрит!»

Отпустив измученного Морского и заплаканную Ирину, чета Горленок, конечно, активно принялась за дело. Коля отправился в управление, слать новые запросы и искать результаты старых, а Света помчалась домой. Формально — чтобы принести мужу необходимые средства гигиены, ведь сегодня Коле предстояло отчитываться перед самим товарищем Журбой, а побриться утром из-за спешки было некогда. «Настоящий профессионал должен быть всегда опрятен», — процитировал Николай Морского и попросил привезти ему из дома бритвенные принадлежности. А еще кое-что разузнать.

— Товарищ Найман сейчас на больничном бюллетене, поэтому на завод к нему бежать не пришлось, — шептала Света мужу. — Сначала подозрительно косился и толком ничего не говорил. Тогда я напрямик сказала, что или он расскажет, или ты пошлешь запрос и инициируешь расследование. Сказала, что информация нужна для совсем другого дела и чтоб он не боялся. Потом напомнила про мясо в первый месяц, и это, наконец, подействовало верно.

Немецкий инженер, выписанный в ХПЗ еще три года назад как ценный специалист, жил замкнуто и, судя по всему, мечтал скорее разорвать контракт с заводом и вернуться в свою Германию, хотя газеты вроде бы читал и понимал, что там как раз сейчас засилье фашистов, нещадно эксплуатирующих рабочий класс и ненавидящих все честное и коммунистическое. Хотел домой, за что тут осуждать? И, не скрывая, в этом признавался. Например, заходя в уборную после дяди Сени (а дядя Сеня часто забывал, что время дыр в полу прошло и нужно дернуть за цепочку), товарищ Найман ругался на немецком и громко, прям на русском, восклицал: «Когда уже я буду мочь уехать!!!» Кроме того, он вешал в коридоре таблицы-календари и с явной тоской зачеркивал дни. Начиналась его коллекция с производственной таблицы-календаря 1931 года. В то время как раз ввели непрерывную трудовую пятидневку с плавающим выходным, поэтому отменили дни недели и выпускали календари с пронумерованными римскими цифрами днями. Позже от этой практики отказались, и, если бы не вывешенный Найманом в коридоре календарь, Света и не помнила бы уже, что первый месяц года — Великий Октябрь — был разбит на 6 недель. А общесоюзные массовые выходные дни — 7 и 8 ноября, 1 и 2 мая и 22 января — в трудовой календарь попросту не вписывали. Например, День памяти Ленина, то есть 22 января, в таблице отсутствовал. За I рабочим днем недели 21 января в календаре сразу шел II день — 23 января. Сейчас инженер работал над зачеркиванием дней в более привычном календаре с нормальными днями недели и одним плавающим выходным. Предполагалось, что контракт рассчитан на 5 лет, потому в коридоре на своей стене Найман оставил место еще ровно под один календарь.