Александр Рыбин - Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека

Тут же находился отдельный сектор. Там лежали останки его земляков, у которых была своя судьба, своя планида, и объединила их только смерть на чужой выжженной земле.

А нашли они вечный покой на англо-французском кладбище у крошечного городка Мудроса. Здесь были похоронены и простые казаки войска Донского, и урядники, подхорунжие и сотники. Был даже какой-то Кумшацкий Петр Николаевич, военный чиновник лейб-гвардии Сводного донского полка, и военный врач, некто Митропольский Георгий, который служил в Донском казачьем корпусе, в корниловской тяжелой батарее. Всего наших могил было двадцать девять. Илья скрупулезно переписывал все фамилии, намереваясь дать в газету статью о земляках, а может быть, и найти кого-то из родственников, сложивших свои головушки донских казаков, пока не наткнулся на надгробье Корякиной Марии Николаевны, почившей, как явствовало из надписи на непрочной, потрескавшейся, вырубленной из известняка могильной плите, двадцать девятого мая тысяча девятьсот двадцать первого года. Он сначала даже и не понял, что привело его в ступор, пока не сообразил, что Татьяна Владимировна, главный редактор его газеты, тоже носит фамилию Корякина. Вот это новость! А вдруг эта дама, у которой, наверное, и дети уже были взрослые, а может быть, она была к тому времени и бабушкой, так как умерла в пятьдесят лет, являла собой недостающее звено в генеалогическом древе Корякиной Татьяны Владимировны…

Илья беспомощно оглянулся по сторонам, будто ища поддержку от кого-нибудь, кто мог бы подтвердить или опровергнуть его предположение. Но никого не было вокруг. Лишь пожилой грек с седыми бакенбардами стоял у своего старенького «фиата», наблюдая за этим странным русским, который за тридцать пять евро подрядил его смотаться из Мирины в окрестности городка Мудрос и обратно.

Во время всего путешествия грек постоянно смолил вонючие сигареты и тяжело вздыхал, посматривая своими черными оливково-маслянистыми глазами в зеркало заднего вида. Кого он там хотел увидеть, непонятно: по дороге ни в Мудрос, ни обратно им не встретилась ни одна машина. Водила чуть говорил по-английски и всю дорогу нахваливал русских моряков, а также графа Орлова, который спас греков от турецкого владычества. Говорил он это с таким жаром, будто граф лишь неделю назад покинул бухту близ Мирины. Оказывается, раньше, до выхода на пенсию, он был учителем истории и с большим пиететом относился ко всему русскому. По-русски, правда, он знал только два слова — «друг» и «водка».

Когда уже подъезжали к Мирине, грек остановил машину и стал показывать своим узловатым, с черным ногтем, пальцем в сторону моря. Илья всё никак не мог понять, чего от него хотят, пока не разглядел, что до этого будто сбитый фокус постепенно выровнялся и явил его взору величавую гору, покрытую вечными снегами. Это была святая гора Афон.

Простились с греком чуть ли не родственниками. Илья расплатился с ним, сунув ему сорок евро, и получил презент — аккуратно свернутую тряпицу с кусочком сыра:

– Ως δώρο ένα κομμάτι τυρί «Καλθακυ Λίμνη» [1] В подарок кусочек сыра «Калфаки Лимну». . — Грек на прощание долго тряс руку Ильи и заглядывал ему в глаза.

14 июня

Движемся в Ионическом море с координатами 36°20’ северной широты, 22°20’ восточной долготы, скорость 7,8 узла. За сутки пройдено 165 морских миль. До порта Задар 616 морских миль, глубина 730 метров. Огибаем Пелопоннес.

Прощайте, Тунис, Гибралтар и Панама! Мы идем через Суэцкий канал.

Все свободные от вахты высыпали на верхнюю палубу. «Надежда» шла по лучезарной Адриатике. Справа по курсу виднелись меловые возвышенности в проплешинах. Все острова причудливой формы, с живописными заливчиками и проливами, с небольшими рыбацкими поселками по берегам. То и дело попадались роскошные яхты, круизные корабли. Ласковый ветер уносил легкую завесу сиреневых туч в сторону Италии. В воздухе пахло озоном, разнотравьем Далмации и горьковатым дымком. С ясного неба срывался, как чудо, мелкий редкий слепой дождик, который доставлял особое наслаждение всем, кто находился на верхней палубе.

Илья щелкал затвором фотоаппарата то в одну сторону, то в другую, пока не нашел себе местечко на «крыле» ходового мостика, где был отличный обзор. Рядом присоседился невозмутимым кыпчакским идолом, смотрящим в сторону уходящего за горизонт солнца, Цымбалюк.

— Здравия желаю, товарищ Пал Палыч! — обрадовался соседству Илья. Ему давно хотелось раскрутить Цымбалюка на серьезный разговор.

— И тебе не хворать, — ответил тот нехотя. Потом, будто очнувшись, покосился на Сечина: — В армии небось служил?

— Нет, не довелось. Маман отмазала. А почему вы спрашиваете?

— Да голос уж больно командирский.

Илья навел объектив на Цымбалюка; ему показалось, что фас Пал Палыча с презрительной ответной улыбочкой на фоне уползающих грозовых облаков будет очень даже ничего смотреться и займет достойное место в его маринистской коллекции.

— А зачем? Каждый должен заниматься своим делом, наверное.

— Ну да, кесарю — кесарево, — неожиданно миролюбиво согласился с его доводом Пал Палыч. — А то был у меня в боевом расчете матросик, тоже тот еще синьор Помидор! Как ты. Так повесился на стволе А-192М. Нам, понимаешь, стрелять надо, у нас учения, а он, понимаешь, висит — мешает, значит, прицелиться. Не вынес позора мелочных обид.

Говорил Пал Палыч голосом тихим, чуть усталым, даже скучным, с еле заметным украинским акцентом. И было не всегда понятно, шутит ли он, или говорит серьезно.

И хотя словесные уколы по сути были уничижительные, и про «синьора», и про «не вынес позора», а еще улыбка эта, но Илья почему-то не обиделся на такой камуфлет. Напротив, даже вздохнул свободнее.

— Теперь вот, посмотрев на твоих пацанов, даже жалею, что не попал на срочную. — Сознался он неожиданно для самого себя, совсем не лукавя.

Пал Палыч в глаза не смотрел, намекая на безразличие к персоне собеседника, и всё пялился на безбрежную гладь Средиземного моря, изредка подбрасывая колкие вопросики и по безучастному же виду своему давая понять, что он не очень-то и ожидает услышать какой-нибудь вразумительный ответ. Так, мол, для проформы, паря, я тебя спрашиваю; хочешь — отвечай, хочешь — нет.

А Илья, напротив, неожиданно для себя стал более-менее подробно рассказывать о своем житье-бытье на паруснике. Вернее, постарался по полной выплакаться. И как ему непонятен настрой к нему капитана и агрессивность Бабы Яги, и как тревожит его то, что он никак не может наладить контакт с курсантами, с которыми у него вообще-то разница в возрасте в какие-то три года. И событий, на его взгляд, на паруснике маловато, а писать отчеты надо. От этого он чувствует свою ущербность и ненужность.