Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Были ли Лёва Бронштейн (Троцкий) и Мойша Кемаль (Аттатюрк) любовниками или очень близкими друзьями до гроба – отдельный вопрос, имеющий непосредственное отношение и к Армянскому вопросу. Но ответ Кемаля на прямой вопрос Нури Чонкера (Nuri Conker) для прессы по поводу своего происхождения таков: «Некоторые обо мне говорят, что я еврей, потому что родился в Салониках. Но не надо забывать, что и Наполеон был итальянцем из Корсики, хотя умер как француз и как таковой вошел в историю». (For me as well as some people want to say that I’m a Jew – because I was born in Salonica. But it must not be forgotten that Napoleon was an Italian from Corsica, yet he died a Frenchman and has passed into history as such.). И он был прав: придумавший на костях греков и армян новообразование «Турция» выпускник иудейско-суфийской школы Шабтая Цви дёнме [91] Дёнме – буквально: перевертыш (тур.) Мустафа умер как турок. Хотя если честно, турки его люто ненавидят.

15 декабря 2004 г., полдень

Это был Таиланд, страна огромных деловых успехов. Страна его первой и последней любви зрелого мужчины к юной красавице-китаянке. Отсюда уже в сорок лет он увез её к себе, во Францию, в Лион, где родились и выросли оба его сына. Спустя годы, привез прах жены, чтобы похоронить у неё на родине, да так и остался. Вот уже двадцать лет он жил в этой резиденции на берегу Сиамского залива, лишь изредка наезжая в Европу.

Кабинет был с международный вокзал, основательный и, как здесь принято, роскошный, с золочёными ручками дверей, золотыми обрезами старинных книг в резных стеллажах и солидной коллекцией картин и бюстов с временным разлетом в добрых двести лет. Хозяин давно вырос, точнее, усох от установленного в кабинете бронзового изваяния сорокалетней давности, где он был отлит с гривой кучерявых волос, выпуклыми губами и пронзительным взглядом прирожденного аналитика.

Оба сидели на краешках огромных кресел друг против друга: девяностодвухлетний хозяин кабинета Паргев Паравян и семидесятилетний журналист Леонард Сэмюэль. Оба худенькие, тщедушные, с крупными носами и одинаковыми карими глазами, которые, однако, смотрели на жизнь совершенно по-разному. Старенький был вспыльчивым, как порох, и убежденным оптимистом. А тот, что дожил до седин, но по возрасту годился ему в сыновья, – терпимым к человеческим слабостям, но глубоким пессимистом. Хотя оба имели основания быть пессимистами, так как потеряли родителей и всех близких родственников в раннем детстве. И наоборот – оба имели право быть оптимистами, так как несмотря на всё, выжили и даже добились успеха. Но, встретившись, они дурачились как мальчишки.

Надо признать, что в настоящий момент у Паравяна действительно было больше оснований для оптимизма, так как ему невероятно везло в нарды.

– Мое еврейское счастье, – брюзжал Леонард, вглядываясь в тормозящие игру единички на зарах [92] Зары – игральные кости для игры в нарды (прим. авт.) . – Ну и везунчик ты, Паргев, – сокрушенно качал он головой, – сколько лет с тобой играем, и ни разу не было, чтобы тебе не везло…

– А ты не везунчик – с твоим-то номером на руке? – хмыкнул Паргев, кивнув на татуировку на запястье, полученную Леонардом в концлагере. – Ничего, после меня местным чемпионом по нардам несомненно станешь ты.

– Да кто тебя переживёт? – безнадежно махнул рукой Леонард.

Вошла прислуга – изящная девушка кукольных размеров с томным взглядом.

– Нам кофе приготовь, Кими, – попросил Паравян. – А ты какой будешь, Ленни?

– Давай-ка и я сегодня выпью кофе-по-турецки, может, всё дело в нем? – предположил гость, записывая итог тайма в толстый, как энциклопедия, блокнот. Увесистый том являлся архивом их чемпионатов на протяжении последних лет.

– Слушай, – возмутился Паравян, застыв с за-рами в горсти, – ты вроде образованный человек, известный журналист, Ленни. И при этом не знаешь, что когда турки утвердились в Западной Армении в пятнадцатом веке, мы уже давно возили кофе из Эфиопии и Йемена, готовили и пили его, имели кофейни. И не просто пили, а популяризировали во всем мире! Сам Людовик Четырнадцатый специальным указом даровал армянам эксклюзивные права на поставку кофе во Францию и пил кофе, приготовленный его поваром-армянином. И самое первое кафе было открыто в Париже армянином. И там это был кофе по-армянски. Почему ты так называешь черный кофе, Ленни?

– Это просто бренд, Паргев, – отмахнулся Леонард.

– Это вы, журналисты, из всего бренды придумываете, – Паравян отложил зары и всплеснул по-старчески веснушчатыми руками. – И получается, что армянский кофе – это турецкий бренд! Белые кошки-ныряльщицы с голубыми глазами, которых армяне тысячелетиями выводили для царедворцев в нашей древней столице Ван, – тоже турецкий бренд! И наши церкви и монастыри, на которых турецким флагом занавешивают кресты, – уже тоже турецкий бренд! Даже великая Троя греков – и та сегодня турецкий бренд! Это же молодой народ пятисотлетней давности, Ленни! Когда они впервые объявились в Передней Азии, твой народ уже пятнадцать веков, как имел всемирную банковскую систему, давал нам деньги в рост, и мы торговали продуктами своих ремесел по всему свету! Как вы, журналисты, можете одаривать турок чужой античной и христианской историей? Неужели вы передергиваете ее просто из благодарности? Что спаслись в Османской империи от испанской инквизиции? Или несёте чепуху по корпоративной неграмотности? Может, по ангажементу? Чтобы не сказать грубее – из личной корысти?

– О царь Саул, на свой же меч упав, – затянул любимое паравянское Леонард, чтобы сгладить ситуацию,

– Данте журналистов в своих адовых кругах не упоминал, не помнишь? – прервал его все еще раздраженный Паргев.

– Нет, Паргев, ни журналисты, ни строители у Данте не упоминаются. Зато они часто упоминаются в анекдотах как обладатели самых древних профессий наряду с другой, не менее востребованной, – улыбнулся Леонард.

– Ты мне брось путать строительство с проституцией, – не на шутку раскипятился старый строитель, – то, что отстроили великие зодчие древности, до сих пор стоит и радует глаз, остается мерилом совершенства. Строительство – это созидание, а журналистика и проституция – разрушение. Нет, погоди, погоди, – продолжил он, видя протестующе поднятую руку Леонарда, – вы действительно только и делаете, что всё разрушаете: нравственные и семейные устои, тысячелетиями устоявшиеся представления о добре и зле…