Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Этот парень посидел со мной, воды дал попить, успокоил, послушал, какое у меня происхождение и образование и как мне сейчас тяжело живется. Но не посочувствовал, а стал командовать. Госпланов и райкомов, говорит, давно нет – и не надо. А ты, раз так сумел эту коптерку обустроить, давай, обустраивай и жизнь свою заново. Жизнь, говорит, никогда не поздно заново и с хорошей ноты начать. Руки у тебя золотые, вот ими и зарабатывай на жизнь. Но на настоящую жизнь, а не розовые облака. У меня лично, говорит, для тебя работка разовая есть: вход надо проделать для знакомой собаки. Заплачу, сколько надо, и знакомых поспрошаю: кому что нужно переделать или наладить. А ты эти розовые туманы забудь, а не то и впрямь пропадешь окончательно.

Словом, с приветом оказался парень: заплатил за персональный вход для приблудной собаки. Раньше меня собаки любили, и я их. А эта вредная попалась, невзлюбила с первого взгляда. Усмирил он её, еще и одежды мне дал, которая на моей фигуре – как мундир Гулливера на лилипуте. Но я ничего, подкоротил, ушил, где надо, вполне прилично поначалу смотрелась. Еще пару раз заходил он ко мне с едой и сигаретами. А потом махнул рукой: самоубийцу, говорит, можно спасти максимум два раза, а на третий он все равно удавится. Ты над этим подумай. И невдомек было дураку, что я вскорости стану не самоубийцей, а убийцей, так как за деньги на дозу я готов сейчас душу дьяволу продать. Да уж и продал, можно сказать…

2005 г., ноябрь

Первое, что я помню, – мамины песни перед сном и ощущение счастья в кроватке. Когда она тихо пела, нежно массируя мне спинку, все дневные обиды на детсадовских друзей и грозных воспитательниц таяли, улетучивались, и я подкладывала мамину руку под щечку и счастливо засыпала. А ещё запомнилось, как папа подкидывал меня на колене:

Папа подкидывал меня, мы вместе с ним голосили «едем, едем, едем», а ездила мама. И я на весь период маминой командировки попадала в лапы маминой подруги, жеманной тети Ирмы из соседнего подьезда. Она приводила меня из садика, пыталась кормить своими бездарными супами, а я отказывалась. Она наседала, я отмахивалась от ложки и ревела, пока вечером не приходил папа, спасая нас обеих. Дома мы с папой ели вкусные «взрослые» бутерброды с бужениной и маслинами, открывали банку заготовленного мамой еще летом компота из персиков, он читал мне перед сном любимую сказку «Цветик-семицветик» и целовал в лобик: «Спи, mia Carina» [104] моя дорогая (итал.) .

Мама привозила мне суперские платьица и туфельки («чтобы веселее бегала в них, мое солнышко»), папе – яркие галстуки и красивые авторучки («чтобы больше «зачетов» ставил своим охламонам, мой строгий профессор»), и дом снова наполнялся вкусными запахами кухни и нежным маминым ароматом. Рай длился два-три месяца, а потом повторялись и тетя Ирма, и её настырная ложка, и мой рёв, и наш с папой любимый «Цветик-семицветик».

Когда я пошла в школу, племянник нашей соседки тети Оли пошел в восьмой.

– Нет, Никитична, ты прикинь, – возмутилась как-то тётя Оля, сидя у нас на диване, – они в школе чуть не каждую неделю деньги на аборты собирают.

– Как на аборты? Кто? – обомлела мама и попросила меня:

– Каринэ, солнышко, поставь нам на кухне чай.

Это означало, что меня культурно выставляют за дверь, но я малокультурно застыла в коридоре.

– А вот так – на аборты их одноклассницам. То одна беременеет, то другая, а родители мальчишек – отдувайся! – продолжала возмущаться тетя Оля. – Может, и врут, заразы, но как на мальчишек налог установили, так и взимают без передыху.

– Это сейчас началось? – продолжала мама допытываться совсем слабым от ужаса голосом.

– Да нет, и в прошлом году бывало, но так чтобы каждую неделю – только сейчас. Сестра уж и классной руководительнице жаловалась, а она говорит, что это вы сами детей распустили, в школе они этим не занимаются. Школа несет ответственность только за то, что происходит в её стенах. Нет, ты представляешь, Никитична, если они этим и в школе начнут заниматься?

– Это что – повальное явление? – спросила мама.

– За всю Москву не скажу, но у моих подружек из цеха пацаны тоже пошли в восьмой и девятый – там то же самое. Одна у Ботанического живет, другая – у Павелецкого. Ты прикинь, а?

– Москва губительна для юных душ, – сказал мама, – мне нужно спасать ребенка. Москва просто губительна, – и я как раз вошла, чтобы отнести конфетницу.

Вечером меня отослали в мою комнату, как если бы я была виновата в тетьолиных проблемах. Я учила читать своих малограмотных кукол, а из кухни доносился голос мамы:

– Ну как ты не понимаешь, Костик? Причём тут противозачаточные средства? Проблема в нравах, а не в медицинских последствиях!

Папа что-то терпеливо объяснял маме, а она, обычно такая тихая и сдержанная, срывалась на крик:

– Мы просто-напросто осознанно погубим ребенка, если останемся в Москве в ближайшие годы! Какой Нью-Йорк? Если в Москве такое творится в седьмом классе, то в Нью-Йорке и детсад опасен! О чем ты говоришь?

Папа снова пытался что-то ей втолковать вполголоса, а мама снова кричала:

– Костик, миленький, ну как ты не хочешь понять, что мужчины и женщины – совсем разные, и созданы природой с разными целями! Мужчины – исследователи и завоеватели, и ранний сексуальный опыт – неотъемлемая часть и условие их познания и покорения мира. Женщины – хранительницы очага, консерваторы, где бы и кем бы они ни работали. И ранний сексуальный опыт неминуемо разрушает их здоровый природный консерватизм, вносит дисгармонию, обрекает на несчастливость…

Папа опять тихо возражал, а мама опять кричала, и мне становилось страшно, хотя я ничего не понимала:

– Господи Боже мой, да как же ты, такой тонкий и чуткий ценитель искусства и литературы, не понимаешь этого? Да, девочки влюбчивы, но их влюблённости духовно обогащают их. А ранний сексуальный опыт останавливает их духовное развитие, он для них деструктивен! Девушка должна ждать своего первого и единственного, потому что только с ним она может быть по-настоящему счастливой…

Я продолжала играть с куклами, но неожиданно почувствовала глухую и абсолютную тишину, вслед за которой раздался хлопок двери папиного кабинета.

– Костик, ты меня не так понял, – сказала мама вслед. Потом подошла к двери и добавила, не открывая: – Ты меня совсем не так понял. Точнее, я не то хотела сказать. Извини. Прости меня, Котик-Коток… Я люблю тебя, только тебя, и буду любить, пока живу…

Папа открыл дверь, мама вошла, и в наступившей мирной тишине я наконец смогла заняться образованием своих разодетых дурочек.