Лия Аветисян - Про любовь, ментов и врагов

Когда мы потом пили на кухне чай, мама вдруг сказала:

– Я только одну историю тебе перескажу, а потом ты сам решай. Я обещаю, что подчинюсь…

– А вот подчинения я от тебя не требую, дика-рочка ты моя цивилизованная, – улыбнулся папа.

– И ты слушай, солнышко, – обратилась мама ко мне. – Я тебе объясняла значение твоего имени Каринэ. У армян есть традиция увековечивать названия своих городов, провинций, рек, морей, озёр и вообще своих исторических и священных мест в именах детей. Отсюда люди по имени Арарат, Ван, Назарет, Ани.

– И Каринэ – в честь провинции Карин, откуда вы родом. Помню, – продемонстрировала я свою эрудицию.

– Вот из этой провинции, во время небывалой резни в середине девятнадцатого века, люди разбежались по древним армянским поселениям. Осели на востоке Османской и юго-западе Российской империй. Сегодня это территории Турции, Грузии и России. Дедушкин отец перебрался в Тбилиси, а потом в Ереван, а его младший брат – в Кисловодск. Он там хорошо устроился и остался навсегда, создал большую и дружную семью. Когда во время Второй мировой войны немцы оккупировали Кисловодск, то, конечно, солдаты стали бесчинствовать. И в числе прочих плохо поступили с его внучкой.

– Как – плохо? – заинтересовалась я.

– Выругались, наверное, при ней, – объяснил папа.

– А у неё было шесть братьев, – гладко продолжила мама, – умные, приличные парни, которые уже были на фронте, а младший, который по возрасту для фронта еще не вышел, был безобразник и хулиган…

– Как и положено в жизни и в русских сказках, – засмеялся папа, и я обрадовалась, что он больше не обижается на маму.

– Так этот младший брат прокрался ночью в немецкий штаб и вырезал всю патрульную службу, двадцать два солдата и офицера.

– Что? – удивилась я, – что он вырезал из патрульной службы за то, что солдаты ругались?

Папа скорчил маме смешную гримасу, но она продолжила без особых разъяснений:

– И он, представь себе, не ушел, остался на месте ждать утра. Чтобы не подставлять других людей. А кроме того – чтобы продемонстрировать оккупантам, какие отчаянные поступки они же сами и провоцируют. Когда преступление было обнаружено, то, конечно же, было решено казнить парня. Но как? Местных жителей вешали. А его расстреляли, как воина. Конечно, родня убивалась. Но знаешь, что было потом? Немецкий фельдмаршал издал указ, запрещавщий немцам под страхом смерти приближаться к девушкам из армянских кварталов!

– Понял, – сказал папа, – и могу считать, что я счастливчик. Потому что если бы твои родственники прознали в свое время про русского хохла-профессора, ухаживающего за своей студенткой в интересном положении, то не поздоровилось бы и мне.

Тут уж мама сделала папе большие глаза и отправила меня чистить зубы перед сном.

Летом мы с мамой переехали в Ереван. Папа с мамой не развелись, нет. В школу я ходила в Ереване, а на каникулы мы ездили к папе, в Москву. И он к нам часто приезжал.

Когда через год в Ереване стали отключать свет и начались холода, это было даже интересно, потому что мама умела из всего сделать праздник. Мы жарили картошку на дровяной печке, на которой день-деньской пел чайник. Готовили уроки и резались в морской бой при свете свечей. А спать укладывались в кровать с заранее подложенной туда резиновой грелкой.

А когда давали свет – Боже мой, как мы радовались! Мама включала сразу и стиральную машину, и пылесос, и телевизор. Мы пылесосили, смотрели телевизор, делали на электромясорубке котлетный фарш практически синхронно! И гладили, гладили одежду, пока не отключали свет. И кипятили в больших баках воду, чтобы, когда свет вырубят и не будет телевизора, искупаться, сидя на корточках и поливая друг друга из ковшика. Электрическое счастье длилось два, а то и три часа в сутки! Мама тогда уже была «общественным партработником», как смеялся папа, и он так и не сумел её уговорить вернуться в Москву.

Когда маму взяли вместе с её однопартийцами, у нас в школе из-за холодов были каникулы, и я проводила их в семье маминой двоюродной сестры, у которой дочка, Назик, была моей сверстницей и тоже училась в пятом классе. Но самым главным было то, что жили они рядом с больницей «скорой помощи», а это означало, что у них почти не отключали свет. Уж там-то можно было целый день читать при настоящем электрическом свете, играть в монополию и смотреть телевизор! Сперва мамин арест хотели скрыть от меня, но сразу после известия приехал папа и сказал: «Ты, mia Carina, взрослая девочка, а потому я могу сказать тебе всю правду. Это, конечно, недоразумение и оно скоро разрешится. Но пока мы должны поддерживать маму там, в неволе, хорошими известиями отсюда. И продолжать гордиться ею. А там, глядишь, и найдем цветик-семицветик и загадаем, чтобы мама вернулась к нам».

И мы гордились. Папа выписал из Москвы хорошего адвоката, но недоразумение никак не разрешалось. И цветик не находился. Мы с папой жарили картошку, писали маме длинные веселые письма-ежедневники и раз в неделю целой пачкой сдавали вместе с продуктовыми передачами. И каждый раз, отправляясь с ними в тюрьму, мы надеялись на свидание с мамой. Но свидания не разрешали. Зато охранники рассказывали маме, что видели нас, восхищались папой, хвалили, какая я красивая и воспитанная девочка, и мама, должно быть, радовалась рассказам почти как состоявшимся свиданиям.

Передачи готовили мамины двоюродные и троюродные сестры и жены братьев. Они же и установили негласное гастрономическое дежурство, целью которого было закормить нас с папой до обалдения. И вообще мамина родня взяла нас в такое плотное кольцо опеки, что мы с папой даже скучали по тому, чтобы побыть наедине.

Летом маму перевели в тюремную больницу, и мы уже надеялись увидеться с ней, когда папе позвонил адвокат. Папа сорвался с места, уехал. Родни набежала целая куча. И по заплаканным глазам, жалостливым взглядам и вздохам я и сама поняла: мама умерла!

В шестой класс я пошла уже в Москве, куда мы с папой вернулись, и это была закрытая частная школа. Конечно, я прослыла дикаркой и кавказской пленницей отсталых взглядов, и этот шлейф я с удовольствием таскала и в РГГУ. Летом мы с папой ездили на мамину могилу. Останавливались уже в гостинице, так как квартиру, в которой уже никто не был прописан, отобрало государство. Сперва мы приезжали одни, потом с нами стала ездить и тетя Ирма, переехавшая из соседнего подъезда к нам. Без увещеваний поесть её супа и не на людях она была вполне терпимой.

Когда мы с папой и Ирмой приехали в Ереван после девятого класса, мамины однопартийцы уже были на свободе. Они узнали о нашем приезде, пришли в гостиницу. И взрослые дядьки с огромными носами и глазищами плакали, как дети, вспоминая ее!