Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Надеюсь, я панятне описал жуткую мизансцену, в которой росли два рамонтичных подроска Кром и я.

Иванов был совершене, акончательне и биспаворотне ибанутый по всей голаве чилавег. Придержте улыпку. Ни капли желчной иронии нет в моих грусных словах. История Иванова печальна, как кортина «Неравный брак». Поскоку он был не прозто абы как ибанутый, а был жертва такова страшнова ивления, как карательная савецкая психеатрия.

Первый раз я увидел иво таг: как приличнэй малчег-страшнокласник я шол с папой-прафесором к нему в инстетуд, штобы позырить, каг фрустрироване ботанеки задрачивают сибе моск на падгатавительных курсах, принося моиму папе-прафесару дополнитильный нетрудавой дахот, пазваляющий иму жыровать, папивая коньяк с саляме, пока вся савецкая народная перходь жрёт гавно с майанезом-правонсаль. На встречу нам свингующей (это он нам с Кромом патом пояснил так сваи полупаралитичные вихляния бьодраме) пахоткой шол чюваг без возразта, чия кожа болше всиво напоменала своим цветам непомытую свиоклу. Папа-прафесар, несматря на то, что был извесный гандон, почему-та шырако изобразил улыпку на свайом обычно посном лицэ, и почти как чилавег скозал свикольнаму чуваку «здраствуй, Арсений».

Чюваг внемательне позырил в протянутыю прафесарскую руку, словне там жила та блоха, каторую патковал тот зобулдыга, пра каторава нопейсал великей словоплёд Лесков. Патом чюваг паднял глоза цвета кифирной бутылке, тачнее – доныжка той старой кифирной бутылке. Патом протяшно хриукнул, вбирая в сибя все сопле мира, и смачно форшманул на асвальт, чутарик папав на прафесарскей батиног. Патом он мирно, и дажэ с кокой-та кротостиу, скозал «сам не падохни, пидар», сунул руке в корманы и похилял биодраме дальшэ по праспекту. Вакруг ужэ жылтел синтябырь и надо было задумывацо о типа будущэм в стране, где только шта наибнулась вся бальшивисская хуета.

«Вод пасматри, Павлек, – нозедательно скозал папа-прафесар, гляде вслет удаляющимусе чюваку. – Пудь от гениальнава мотематека до бамжа и алкаголека гараздо карочи, чем ты думаиш». Ужэ за адно мерское слово «Павлек» я гатов был задушыдь папу-прафесора падужкой, пока он вебрировал варонкой кверхо, льожа рядом с мамай. Но мама была женьщеной ранимай и не панила бы такова эдипова порыва с приминениэм падужки. Паэтому преходилозь тирпедь. Вопщем, излишни гаворить, шта чюваг, каторый пачти папал сапляме на прафесарскей бошмаг, нимедлено вазбудил мой юношескей интирез.

…Прашло нидели две, я тащил в модней спротивной сумке две бонбы партвешка, ищо не зная, шта в этат жизненый мамент падрасковая тяга нажраца в тупильду навсигда уйдёд, и шта атныне каждае вазлияние станед сакральным жестам, жертвай багам ракенрола. Светило светило. Но вдали зомаячиле песдецопасне силоэты брателл с соседнева околодка, каторые стопудова разарвали бы майо иуношезкое тельцэ на маленьке кроваве кузки дажэ бес партвешка. Я бижал как Маугле черес жунгле, злые ветве серени хуйарили миня по испуганаму литсу, как росге, котораме пароли нерадивех гимназистав в жудкие вримена царизма. Наконедз, вырвовшызь на прасторы шанхаеф, которыме называлесь жолтые двуэтажне домики, пастроени ваенопленными гитлеровцаме, я пиревиол дух. Две бонбы партвешку остализь целы, несматря на всиу неиставасть маиво неиставава бега.

И туд я услышал вой. Эта был криг сексуальна васбуждёнава вурдалака, в крави и мясе орущева над разорватым телом жердвы. От этава воя стыла крофь и яица стукались друк об друга в машонке, как два абдолбаных сомца-насорога, запертые в адной малинькай кледке. Изпугано я поднял глоза и увидил, как в распахнутем акне сидид тот свикольней чюваг в растянутай маике и трениках, свесев босые свикольне ноге над галоваме сторушек в платоджьках, сименящех внизу па сваим дилам. Из-за спены чювака лилсе этат вой, рашдавший негу и песдец, подымавшей все валоски на моих худых падрасковых руках. «Прачо он пайот», – пракречал я. Свикольне чюваг пажал плечаме, кабуто я спрасил щтото тупоэ и атветил: «Пралюбофь канешна». Я ахуел и пракречал: «Расве таг можно пралюбофь? Вотаким голасом?!». Свикольне чювак взадхнул, каг Матьтереза, и пасматрел пряма мне в шары и скозал: «О настаяще любви токо таким голасом и можна. А иначе и педь не стоид».

Таг я впирвые услышол голас Ена Гилана и так у меня поивилась ищо одна друшба.

Каг вы ужэ понили, маи нерозумные юные друзиа, со времинем я начил проподать у Ивонова больши, чем ищо где-небуть. У Крома ночались праблемы с тьолочкой из саседней школы для буржуинов, в каторую я нипапал по нидаразумению.

Потавошта мой страшный брателла папросил маму атправить миня в тот канцлагирь, где учился он сам и патавошта он за мной бе пресматревал. Поскоку он был песдец-зюдоист, пресматревал он качиствино: если хоть какая-то хуита косо зырила в маю сторану, братела телепартировался из пустаты и метал эту наглую хуиту черес бидро об дащатый школьней пол. Патом он памог и Крому, када к ниму навалилась талпа злых малалетнех угаловнеков, узнаф, что кромовая хата вечно пустая, патавошта папа-геолаг вечно рыщит в поисках палезнех искапаемых на благо нашей сацеалистическай Родины. Братела очень силно бил всю эту хуиту, а Кром молча смарел и запаменал.

В ту осинь таквышло, шта Кром пирижевал из-за крушениа личнай жызне, а я ни знал об етом, патавошту зависал у Ивонова день за дньом. Чтобы унять дрош в одинокем подросковем хую, внизапно оказавшемся бес слаткех булотчег, Кром пашол нилигально занимацо карате в каком-та падвале, куда ево атвел мой страшный брад. Там он сбевал себе дакрови сваи худые тада кулоки, крича «кия» и приставляя, шта он Брусли, в жолтой пижаме шенкующий в копусту агромных нигерав. Мы видилесь тока в класе, на ибучих уроках, каторыи становилесь всьо хужи и хужи. Учителя задрачивале нам моск скаскаме про светлоэ будущие, кде мы абогнале Омереку по каличеству бабла на каждую жевую и мьортваю душу, а сами апсушдале в каредорах кено про «Интырдевачко» и «Малинькуюверу». В паследней опупее тьолочка па имене Нигода паказывала сисечьке (спасиба ей за эта рашерение нашева сексуальнева кругазора), паэтаму мы смарели ийо рас пицот, хатя чесно кено была проста уныле савецке вата ниачом. Ищо в кено показывали «Лигенду о Нароями», кде ипонцы живо расдвигале гроницы нашых наивнех приставленей о Сексе. Нопример, один ипониц там ибал сваю белую сабаку, что в наших кроях козалось канцом света.

Я пазвал Крома на эту «Нарояму», а он сказал, что иму очень плоха из-за тьолочке, которую злой папек не отпускает пихацо с Кромом в разне атверстия. Такая у нево была любовь. В приступи састродания к другу я атвьол иво к Ивонову, с нослождением ноблюдая, как вытягиваица кромовое ибальце, када видет берлогу Ивонова эзнутри.