Игорь Маранин - Сказки про Того, Не Знаю Кого [сборник : СИ]

Кому нужна состарившаяся Золушка в стоптанных туфлях, всю жизнь мывшая полы в продмаге? Сейчас она уже на пенсии, да и магазин недавно прикрыли — там теперь игровой салон, казино для нищих. Из наших туда только Буратино заглядывает, медяки свои спускать…

Вы спросите, а как же Сказочники? Неужели они такие черствые люди? Не знаю. Свои сказки они рассказывают лишь тем, кто за это может хорошо заплатить. Такой уж мир за окном. И не только за моим. Вот если бы я умел сочинять! Я бы обязательно придумал много-много хороших сказок и рассказывал бы их тем, кто живет на окраине. Но сочинять я не умею. Меня ведь никто этому не научил. Я просто сижу у окна и с грустью смотрю на пьяного грязного немытого Кота, который мог бы стать ученым и ходить по золотой цепи. И все, что я могу сделать — просто рассказать вам о том, что в нашем дворе рухнул старый тополь.

На перекрёстке у трёхэтажного дома стоял человек на афишной тумбе. В длинном, ниже колен, осеннем пальто, тяжёлом тёмном шарфе и старомодной шляпе с круглыми полями и высокой тульей. Правой рукой он держал раскрытый зонт, а левой — раскрытую тетрадь. И хотя на небе не было ни одной тучки, а на листе — ни одной буквы, странный человек не спешил убирать ни зонтик, ни тетрадку. Если бы он повернул голову, то без труда заглянул бы в окно третьего этажа. Но он головы не поворачивал, да и вообще не шевелился. Человек на афишной тумбе был сделан из металла.

Ещё несколько подобных скульптур стояло дальше по улице, и горожане давно не обращали на них внимания. Разве что туристы иногда останавливались, чтобы сфотографироваться, да большой ворон, пролетая мимо, часто усаживался на зонт. Ворон был стар, страдал одышкой, и ему требовался отдых. Двести лет назад, когда он только-только вылупился из яйца, здесь не было ни афишной тумбы, ни перекрёстка, ни даже самого города.

Апрель нынче выдался холодным: на Севере проснулись древние ветра и никак не могли угомониться после долгой и морозной зимы. Они гуляли по улицам, распевая грубые северные песни, задирали прохожих, ломали сонные ветки деревьев и повсюду разбрасывали чужие окурки и автобусные билеты. В древних ветрах жил буйный дух прежних времён, когда кипела великая битва между Севером и Югом, и вечная мерзлота, наступая, завоёвывала всё большую и большую часть Земли. Но сегодняшнее утро неожиданно случилось солнечным, тихим и добрым. На самом его краю, в час между тьмой и рассветом, Человек на афишной тумбе услышал знакомое хлопанье крыльев, лёгкий перестук когтей о металлический зонт и хриплый простуженный голос:

— Арра, Сказочник.

Вороны всегда говорят «арра!» или «кау!» вместо приветствия. И иногда — связывая слова в одно предложение.

— Здравствуй, ворон, — откликнулась скульптура. — Что нового в городе?

Птица неуклюже потопталась, устраиваясь на зонте поудобнее, и, заглянув в металлическую тетрадку в руках Сказочника, ответила:

— В парке первый клещ проснулся. Говорит, приснился ему жуткий сон, будто в городе не осталось ни одного человека. А на том берегу родила бездомная собака. Прячется в заброшенном подвале на бывшей стройке, и её подкармливает один мальчишка. Арра, я его взял на заметку. Как у тебя дела? Всё надеешься что-нибудь написать?

— Пока пусто… — вздохнул человек. — Вчера, казалось, я ухватил строчку за первое слово и даже принялся записывать, но… Знаешь ли ты, ворон, как ужасно скрипит металлическое перо о металлический лист? Как будто кто-то скребёт когтями по ржавой душе. Наверное, этот звук помешал мне: опять ни строчки! Да ты же сам видишь: страницы пусты.

— Рассказываешь ты красиво, — усмехнулся ворон. — Но молоть языком это не писать сказки. Да, кстати…

Ворон захрипел, сделал паузу и несколько раз прочистил горло гортанным «арра!».

— … да, кстати, — продолжил он, — в доме поселился новый жилец.

И, оттолкнувшись от зонта, птица взмыла в воздух.

— Тебе не жалко его? — вдогонку прокричал Человек на афишной тумбе.

— Кого? — откликнулся, кружась над домом, ворон.

— Нового жильца!

— Не слышу тебя… Кау!

Вороны всегда говорят «кау!» или «арра!», когда прощаются.

Человек на афишной тумбе проводил его взглядом и, не удержавшись, посмотрел в окно третьего этажа. Увы, на окне висели шторы из плотной ткани. Из такой ткани запросто можно шить обёртки для планет, заворачивая в них острые горы, текущие реки и даже раскаленные вулканы. Сносу этой планете не будет!

Едва ворон скрылся из вида, как мимо скульптуры с зонтом прошел высокий человек с обвислыми седыми усами и длинной трубкой во рту. Это был аптекарь. Вряд ли в целом мире можно сыскать более странного аптекаря, чем тот, что держит лавку на первом этаже дома у афишной тумбы. Левый глаз у него закрыт черной повязкой, из-под белого халата выглядывает полосатый край тельняшки, и, продавая лекарства, он не перестаёт дымить трубкой. Прямо в аптеке. Когда-то давно он грабил лодки рыбаков на реке Каменке, что петляла по глубокому оврагу между прилепившихся к берегам деревянных домишек и впадала в Обь у первого железнодорожного моста. Но потом овраг закопали, а речку пустили по трубам. Так пират остался без работы, и пришлось ему податься в аптекари.

Следом за ним, что-то негромко ворча себе под нос, прошёл в парикмахерскую цирюльник. Он был маленьким и смуглым, усов не носил, зато одевал галстук-бабочку и всегда имел в кармане ножницы и расческу. Цирюльник презирал своего соседа-пирата, называя его неучем и бандитом, за что ему постоянно оставалось от сердитого аптекаря. Последняя их драка произошла совсем недавно, и на лице цирюльника ещё не увял синеватый цветок фингала, а аптекарь ходил с перебинтованным плечом, пострадавшим от удара ножницами.

Ещё на первом этаже здания у афишной тумбы держали свои лавки булочник, винокур и парфюмер. Булочник был краснощёким, полным и едва проходил в двери. Однажды после плотного обеда так и вовсе не смог войти в лавку и с тех пор дал зарок никогда не обедать в рабочие дни. Характер он имел лёгкий и весёлый, любил угощать покупателей свежими булочками, подсовывая им в корзинки и сумки больше товара, чем они покупали. Отчего лавка его была самой бедной, и над ним смеялись остальные четверо лавочников. Впрочем, булочника это ничуть не обижало, и он с удовольствием угощал своих соседей — и аптекаря с трубкой, и цирюльника с бабочкой, и худого, бледного винокура, и надменного парфюмера, приближение которого можно было учуять за целый квартал по запаху.

Когда все лавки наконец открылись, на третьем этаже дома распахнулось окно, и из него высунулась голова в ночном колпаке. Такие колпаки были в моде среди немолодых и небогатых деревенских помещиков лет двести назад, и, казалось, навсегда канули в прошлое. Но омуты прошлого — места загадочные и дикие, иногда из них такое выныривает, что ни в сказке сказать, ни пером описать.