Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Потом я сидел в кухне один, курил. Дрожали пальцы. Многовато для одного утра. О себе я старался не думать.

Я хотел было принести ей в комнату горячий чай, но вспомнил, что не донесу.

Через какое-то время Лапландка сама сделала нам чаи, мы сидели на кухне и их пили. Я с надеждой глядел на нее; она и вправду слегка повеселела, заговорила. Маленько отлегло.

И я повадился ездить в домик в Коломне. Недосып был довольно лют — я ложился рано, но засыпал поздно. Встать было проблематично, но я, напыжившись, вставал и, надувшись кофе, более-менее приходил в себя.

От метро я шел пешком — это было и приятно и полезно. А если идти быстро, то и не холодно. В обратную же сторону — вообще благодать. Можно было не торопиться, делать перекуры, а главное — знать, что на сегодня все, отстрелялся. Иногда я так и доходил до дома, почти прогулочным шагом.

Тагир этот так и остался моим врачом. Мы вскользь поговорили в коридоре, и я как-то сразу подумал: а с чего мне менять врача? Тагир Абдурахманович был отличным мужиком.

Порой он бывал слишком темпераментен — бывало, как полыхнет взглядом, как двинет книгой об стол! Но такое случалось редко. А в первую очередь я был для него не обобщенным контуром алкоголика, а человеком с проблемой. Он меня слушал, а не пытался, заткнув мне рот, сразу вывалить сто фактов обо мне. Он не перебивал, а разве лишь уточнял. К обобщениям он прибегал нечасто и, в сущности, лишь для краткости изложения, а не пользовался ими как неким набором сачков, чтобы, выбрав нужный, накрыть им все, что бы я ни сказал. Мы, можно сказать, беседовали по душам, хотя разговоры были напряженными и после них я уставал. Зато каждый раз я думал: свое время здесь я трачу не зря.

И, хвала создателю, мой собеседник никогда не был алкоголиком и не собирался. На алкоголиков я не мог смотреть — ни на бухающих, ни на прозревших. А Тагир Абдурахманович был нормальным. И я хотел стать нормальным. Многое бы отдал, чтобы стать им. Пожалуй, все бы отдал.

Поначалу я побаивался: а ну как он и вся их контора такие же, как тот рехаб? Но быстро расслабился: едва только выслушав краткий пересказ моих тамошних приключений, он сразу же сказал, сделав отметающий жест: к такого рода организациям мы отношения не имеем. Я не стал уточнять, к какого рода организациям.

Собственно, к этим разговорам с глазу на глаз вся моя здешняя реабилитация и свелась. «Групповые занятия — это не для вас», — быстро подумал он вслух. Еще что-то там — тоже не для меня. Зато выписал мне два разных вида таблеток. «Нервное истощение плюс депрессия», — что-то вроде этого сказал он мне. Их-то первым делом и надо лечить. И, странным образом, мы практически не касались темы собственно алкоголизма — так, во всяком случае, мне запомнилось.

Довелось мне побеседовать и с психологом. Это был мертвецки бледный, взъерошенный субъект, напоминавший киношного зомби. Что ж, психолог, ничего не скажешь, заценил я. (Их я много навидался, но зомби был самым эффектным, по крайней мере зрелищным, из этой занятной породы. Другой колоритный типаж — «чокнутый психиатр» — встречается несравненно реже.)

Зомби этот, в отличие от киношных, был совсем неагрессивен. Я уже готов был отвечать на их мудацкие психологические вопросы, но зомби, похоже, настолько все это остохренело… Он мучился скукой, зевал, беспрестанно, сделав пальцы щепоткой, тянул ею себя за тусклые волосы и, к моему небольшому облегчению, отнесся ко мне предельно формально. Спросил что-то пару раз, потом посадил за компьютер зачем-то делать ай-кью тест. Не помню, сколько у меня там получилось.

— Средний интеллект, — поспешил заверить он меня, — все нормально, средний интеллект.

Больше я его не видел.

Откровенно говоря, я уже не помню, что говорил мне Тагир Абдурахманович, не помню, что я ему отвечал, хотя в тот момент это казалось важным. Может быть, оно и было важным — я мало-помалу разбирался в себе. Но главное, он по-настоящему поддержал меня в трудную минуту, проявил участие — а ведь мне этого так не хватало, в моем вакууме. И за это спасибо ему.

Минута и вправду была не из самых легких. Я чувствовал себя мизерным — кем, собственно, и был, — по крайней мере лет с десяток, но теперь, на трезвую голову, я это понимал слишком уж ясно, и мне было плохо. Впрочем, хорошо, что плохо, — я понимал и это. Но тем не менее… Хоть Тагир как-то держал меня на плаву.

А так, куда ни пойдешь… Глаза б не глядели. Шататься по улицам было холодно, скользко, грязно и быстро надоедало, хотя я заставлял себя выползать туда, когда начинал задыхаться в своей конуре, среди старых стен и вещей, многолетних свидетелей медленного и безобразного околевания. Они, казалось, устали меня видеть; вообще — устали быть, или это я устал. Но приходилось себя именно заставлять, насилуя инстинкт лежания пластом.

А на улице не то что земля — сам воздух казался грязным, как будто пачкающим меня. И так мало света в декабре.

Заняться было особо нечем. Раньше я был пьян и полумертв, теперь же был жив, трезв и ничтожен. За кофе можно было перекинуться парой слов с Лапландкой, что я и делал, дуя его в неимоверных количествах. Но как долго тянулся день! Я бы поспал, но спать днем я не мог. И просыпался раньше, чем хотел.

Смотреть запоем сериалы я перестал, чувствуя что-то дурное, гнилостное в этом. Зато смотрел или пересматривал кино сортом крепко повыше. Например, Антониони. Просмотрел его от «Крика» до «Идентификации женщины». Было хорошо, лежа, под кофе, смотреть или скорее рассматривать его организованные, строгие пустоты. Кое-что пересматривал по нескольку раз. Там не так много говорили — а может, разговоры казались мне не столь важными, — и это было кстати.

Или «Зеркало» Тарковского. Как-то посмотрел его днем, а к вечеру еще, совсем уже отключив слух.

Пазолини…

Я пробовал читать. Никогда особо не любил читать, но любил перечитывать. И я перечитывал.

«Я ехал на перекладных из Тифлиса».

«Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме».

«Он поет по утрам в клозете».

«Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек».

«Вещи и дела, аще не написанiи бывают, тмою покрываются и гробу безпамятства предаются, написавшiи же яко одушевленiи…»

«Вот она, значит, какая Медной горы Хозяйка! Худому с ней встретиться — горе, и доброму — радости мало».

Чтение шло туго. До меня было едва достучаться. Как-то я одубел. Я быстро утомлялся, откладывал книгу, потом опять брал, продолжал мусолить.

Музыки не было. Наверное, чтобы ее слушать, надо, чтобы и внутри хоть самую малость играла какая-то своя.