Шмиэл Сандлер - Призраки в Тель-Авиве. Одиночный мир

– Какому еще супостату не терпится познакомиться с моим топором? – с усмешкой сказал он, и небрежно растолкав товарищей, широким шагом пошел к ристалищу. Ему тотчас подвели коня и подали топор, которым был разрублен ни один рыцарский панцирь на самых именитых ристалищах Европы.

– Я жду, – раскатисто гремел герцог, – пусть покажет свою поганую рожу!

Он был прекрасен в эту минуту – высокий, могучий и негодующий исполин, жаждущий крови. Две особы, поднявшиеся вслед за Балкруа, вызвали у публики возгласы удивления. Одна из них была прелестная герцогиня де Блюм, лицо ее исказили признаки сильнейшего душевного волнения. Забыв о цветистом веере, который она изящно держала в левой руке, герцогиня нервно замахала надушенным платочком в правой руке, пытаясь вспомнить, кем мог быть этот странный незнакомец, дерзнувший бросить перчатку доблестному герцогу. Ее волнение не было наигранным, как это случается у женщин высшего света и заинтриговало публику не меньше, чем весть о том, что непобедимому воину брошен дерзкий вызов неизвестным рыцарем, изъявившим готовность сражаться за благосклонность нежной герцогини. Еще более публику удивило волнение, проявленное другой высокопоставленной особой, которой не пристало показывать на людях столь непозволительную слабость. Это была королева Англии Алиенора. Не совладав с чувствами и резво поднявшись с царственного ложа, прекрасная Алиенора издала тихий, похожий на стон звук, но под обстрелом гневных взоров венценосного супруга, смутившись, была снова вынуждена робко занять свою половину трона. Увидев нездоровый ажиотаж, вызванный сообщением о поединке никому неведомого безумца с первым рыцарем Европы, Цион поддался панике и сделал последнюю попытку образумить впавшего в необъяснимое помешательство друга:

– В нашем распоряжении тридцать минут! – с отчаянием взмолился он, – ты хочешь, чтобы тебя унесли отсюда на носилках?

– Победителей не носят, а возносят, – спокойно отвечал Василий

– А что будет со мной, если тебя унесут? – заерзал на стуле Цион.

– Не надо лишних телодвижений, сэр, – сказал Василий, я – Дубровский.

Сие означало, что у Заярконского, в сущности, нет особых причин для проявления беспокойства и сейчас, произойдет блистательное представление в стиле знаменитого Кассиуса Клея одного из любимых боксеров Василия.

Схватив подвернувшуюся под руку швабру, Гавриэль вышел из укрытия, в два прыжка настиг страшное чудище и с силой ударил его по голове. Раздался хлюпающий звук вынимаемой из грязи галоши; швабра легко пробила череп каннибала, словно вошла в мягкую перезрелую дыню. Тягучая клейкая жидкость брызнула во все стороны. Гавриэль потянул на себя швабру, она не поддалась. Господи, это конец! Еще мгновение и труп растерзает его. Он лихорадочно посмотрел вокруг. Чем еще можно запустить в мертвеца, хрустальная ваза в противоположном углу комнаты. Чтобы добраться до нее надо пересечь салон перед самым носом у деда. Странно, почему мертвец все еще не обернулся к нему?

Гавриэль ждал реакции монстра и приготовился к худшему, но то, что произошло вслед за его отчаянным броском, не поддавалось никакой логике. Старый генерал будто не почувствовал удара, а может не показал виду, он даже не сдвинулся с места, продолжая мирно поглощать органы изувеченной няни. Это было удивительно и непонятно. Швабра глубоко засела в его голове, вызывая обильные выделения. Гаври отшатнулся от чудовища, поскользнулся в темной луже крови и упал на перевернутый стол. Раздался треск сломанной ножки. Острый деревянный шип, торчащий из брюха стола, больно уколол его бок. Гаври вскрикнул, но тут же вскочил на ноги скорее от страха, нежели от боли. Перешагнув через лужу сгустившейся черной крови, он уперся спиной в стену и замер, хотя мог выйти в коридор и позвать на помощь. Мысль о том, что дорога открыта и можно бежать, не пришла ему в голову – он подумал о детях, с которыми разделается мертвец, покончив с няней и с ним.

Наконец, шум поднятый хозяином квартиры, привлек внимание мертвеца. Какой странный и необъяснимый парадокс – не удар, разрубивший его голову почти надвое, а именно шум насторожил каннибала. Он поднялся во весь свой гигантский рост и, медленно обернувшись к парню, вперил в него пустые белесые глаза. Это был высокого роста пожилой человек с глубокими морщинами на дряблом зеленом лице. От его левого уха и до верхней, безвольно нависшей губы, тянулся глубокий шрам от ножевого ранения. Голова, рассеченная шваброй, была покрыта густым для столь старческого возраста бобриком седых волос. Из трещины вытекал гной вперемежку с раздробленной черепной костью. Вряд ли человек может выдержать подобный удар, но на мертвеца он не произвел особого впечатления, тот словно не чувствовал торчавшей из головы швабры.

«На мозг не похоже» – лихорадочно думал Гаври, с отвращением наблюдая за растекающейся по полу белой клейкой жидкостью. Брызги желтого гноя залепили ему брюки, пиджак и рубашку.

Лишившись своего неприхотливого оружия, Гаври стоял охваченный животным страхом и глядел на жилистые руки урода, с которых тягуче стекали черные капли няниной крови. Такие руки Гаври видел однажды у резника на бойне, куда его мальчишкой привел отец, служивший контролером кашру́та (кашру́т – свод законов о разрешенной и запрещенной пище). Эта бойня часто снились ему потом в детстве и мама, считая своего первенца излишне чувствительным, отказалась от вековой мечты еврейских матерей выучить свое чадо на врача. Впрочем, чтобы доказать предкам, что вид крови вовсе не пугает его, он записался в подразделение коммандос в армии и не раз отличался потом в стычках с террористами. За два года войны он видел много смертей: почти в каждой вылазке гибли солдаты, но вид крови уже не пугал Гаври. Эта была кровь товарищей, которых он любил и ему было больно терять их.

С минуту чудовище стояло, не двигаясь, как бы изучая внезапно возникшее препятствие. Гавриэ́ль был уверен, что настал его смертный час и пытался вспомнить молитву, принятую читать в подобных случаях. Но ничего подходящего кроме «Шма́ Исраэ́ль» (Слушай Израиль) не вспомнил, хотя раньше знал множество молитв и придерживался религиозных традиций, привитых ему в детстве отцом. Он мысленно произнес первые слова стиха «Слушай Израиль» и поручил душу Господу, но людоед не собирался убивать его. Белесые глаза мертвеца внезапно потеплели, в них обозначились зрачки, и даже нечто вроде удивления – будто он силился и не мог вспомнить, кто сей невежливый молодой человек оторвавший его от мирной трапезы. Вид наполовину расколотой головы и липкая жидкость, вытекающая из трещины, парализовали Гаври. Дедушка мог удавить обезумевшего парня хищными руками, но желания такового он не проявил. Лицо его, покрытое темными трупными пятнами, внезапно посерело, глаза странно потускнели, превратившись в пустые бельма. Слабая искорка интереса, вспыхнувшая в них при виде онемевшего от страха Гавриэля, потухла так же скоро, как и появилась. Спокойно, будто речь шла о никому не нужном предмете, мертвец вынул из головы швабру и небрежно забросил ее в пыльный угол гостиной. Затем он пожал плечами, так показалось Гаври, сожалея, что его оторвали от приятного занятия и медленно, словно на деревянных ногах, пошел к выходу, оставив парня наедине с изуродованным трупом на полу. Не веря, что так легко отделался, Гавриэль, стараясь не смотреть на то, что было недавно няней, вошел в детскую, но не обнаружил малышей. Ноги не слушались его, но он нашел силы дойти до туалетной комнаты. Неудержимые позывы рвоты изводили Гаври. Бледный, с испариной на лбу, он рухнул рядом с унитазом, изрыгая из себя теплую рвотную массу. В комнату с криками ворвались полицейские. В раскоряку, с выставленными наганами они прочесывали квартиру, пытаясь воплями спугнуть привидение. Увидев согнувшегося над унитазом человека в перепачканной кровью одежде, Кадишман в молниеносном броске приставил к затылку блевавшего пушку.