Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

Марэ давным-давно привык к своей славе, к восторженной любви поклонников, но и того, и другого становилось все меньше. Раньше он не мог выйти из дома, чтобы через десяток шагов не попасть в плотное кольцо стерегущих его почитателей, теперь же… его узнавали, безусловно, узнавали, но не сразу и не все. Он иронически относился к известности, не был рабом суетного тщеславия – и все же, что скрывать, немного обидно было ощущать себя угасающей звездой. Такая глупость: вроде бы ты еще о-го-го, полон страсти, нерастраченного огня, но рядом с двадцатипятилетним юношей превращаешься в смешного и нелепого старика. Сатира, возомнившего ни весть что… смеющего телесно желать и оскорблять своим вожделением чужую молодость и сияющую красоту. Жан вовремя понял, что так нельзя, и дал ему свободу, а он – он не сумел вовремя отпустить Жоржа 17 17 Жорж Райх – американский балетный танцовщик, одно время выступавший в «Лидо», любовник Жана Марэ, состоявший с ним в отношениях с 1948 по 1959 годы. , и дотянул до того, что уставший возлюбленный вынужден был сам бросить его.

Марэ пережил эту потерю, справился с ней, научился жить один в своем доме, что сразу стал слишком большим, слишком просторным… и постепенно привыкал быть тенью самого себя. По-другому жить. Играть другие роли… Зачем же, для чего в устоявшееся, размеренное течение дней вдруг без спросу врывается юный торнадо, и своим свежим, опасным дыханием сводит с ума?..

– Что? – Марэ осознал, что художник задал ему какой-то вопрос, и немедленно извинился за свою рассеянность. – Простите, Эрнест, я отвлекся… столько воспоминаний… Я давно, очень давно не был в Лувре. Вы прекрасно сделали, что вытащили меня сюда. Сколько же здесь чудес, невероятно…

«А чудеснее всего, что вы – со мной, и я, милый юноша, могу любоваться вами».

– Вы сняли камень с моей души, месье Марэ, – рассмеялся Эрнест с явным облегчением. – Я… как раз хотел узнать, не утомила ли вас наша прогулка? Я-то могу бродить здесь не только часами, но и днями, неделями… и в своем желании стать луврской летучей мышью или пополнить компанию местных привидений забываю, что не все похожи на меня.

Было не так уж важно, что говорит Эрнест – Марэ мог бы просто смотреть, как двигаются его красивые губы – но вежливость и благоразумие диктовали иные правила для беседы:

– А знаете, месье Верней… как раз в этом мы с вами похожи, и я сам был бы не прочь обернуться призраком и никогда не покидать Лувра. Вот скажите, где бы вы поселились, если бы вдруг явился волшебник и исполнил наше желание?

– Как приятно, что у нас с вами есть общие желания, месье… – бросив этот откровенный намек – не зная, что тем самым плеснул масла в огонь – Эрнест сделал вид, что серьезно раздумывает над вопросом:

– Нуууу… полагаю, что в основном я проводил бы время вблизи лестницы Дарю, в компании Ники Самофракийской… люблю, знаете ли, женщин, способных настолько потерять голову!..

Марэ от души засмеялся над шуткой своего остроумного спутника, а Эрнест, польщенный реакцией, не дал ему отдышаться:

– Но знаете что, месье Марэ?..

– Что?

– Я думаю… нам с вами обоим пришелся бы по душе семьдесят седьмой зал галереи Денон 18 18 77 зал галереи Денон – ныне 70-й зал Лувра, неподалеку от лестницы Дарю. В этом зале собраны шедевры французского романтизма, в том числе работы Делакруа, и любимая картина Эрнеста – «Свобода, ведущая народ». … Райское местечко для романтиков, в красоте прошлого черпающих силы, чтобы существовать в настоящем и не терять надежды на будущее.

– Ммммм… вы очень красиво это сказали, мой друг, но увы, я не так хорошо, как вы, знаком с расположением залов и коллекцией.

– Тот самый, где мы с вами добрую четверть часа простояли перед «Свободой» – с ее восхитительной грудью и фригийским колпаком.

– Да, вы правы… припоминаю. – Марэ вновь мягко улыбнулся, сдерживая печаль, посетившую его, когда художник дважды походя расписался в своем чувственном притяжении к женским прелестям, пусть даже мраморным или написанным на холсте. Это снова убедило его в необходимости взять под контроль собственное влечение, и с достоинством выйти из ситуации, что вскоре могла стать обоюдно неловкой:

– Лучше признаюсь, пока не поздно… я в самом деле немного устал. Сегодняшний день начался очень уж рано, а сейчас время к ужину, и…

Улыбка Эрнеста мгновенно погасла – словно кто-то выключил солнце – и на лице выразилось разочарование столь горькое, что это окончательно смутило и сбило Марэ с толку. Он поглубже вдохнул, сделал шаг навстречу художнику, взял его за руку и, глядя прямо в глаза, взволнованно проговорил:

– Но… вы ведь не откажетесь поужинать со мной, месье Верней? Терпеть не могу есть в одиночестве… а тем более, пить.

***

Около трех часов ночи доктора Эмиля Шаффхаузена разбудил телефонный звонок. Доктор недовольно заворчал и попытался спрятать голову под подушку, надеясь, что это наглое вторжение в ночной покой – просто ошибка диспетчера; но телефон не умолкал и продолжал заливаться истерической трелью. Стало быть, звонили из клиники, и там случилось что-то экстраординарное, поскольку беспокоить патрона в нерабочие часы строжайше запрещалось всем… Исключения делались лишь в единичных случаях, когда речь шла о прямой угрозе жизни пациента – и невозможности дежурного врача справиться с этой ситуацией самостоятельно.

«Вишенкой на торте» стал раздраженный голос супруги, донесшийся из соседней комнаты:

– Эмиль, ради всего святого, сними уже трубку и уйми своих бездарных идиотов, неспособных дать очередному психу успокоительное или поставить клизму!..

– Да, дорогая… – сухо ответил Шаффхаузен, и в очередной раз спросил себя – стоила ли клиника «Сан-Вивиан», фактически перешедшая к нему по наследству от компаньона, удушающей обузы в виде Жанны, полученной «в нагрузку» (женитьба на вдове была условием sine qua non для вступления в права)? Но, пожалуй, все-таки стоила…

Эмиль вздохнул, зажег настольную лампу и, кое-как нащупав трубку, наконец, ответил на звонок:

– Шаффхаузен, слушаю…

– Патрон, простите… – из телефонной мембраны донесся чуть задыхающийся голос Жана Дюваля, ассистента и с некоторых пор – заместителя Шаффхаузена по всем основным вопросам, связанным с лечением пациентов. – Простите, что беспокою вас так поздно… или, скорее, рано… но у нас тут… ээээ… кое-что произошло… и боюсь, нам не обойтись без вашего участия.

– Говорите внятно и коротко, мсье Дюваль! – рассердился Шаффхаузен, сел на кровати, надел очки и поудобнее перехватил трубку. – Что у вас произошло? Пациент из четырнадцатого номера все-таки обернулся носферату, как и обещал при поступлении?