Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

Поездка в Лондон, предпринятая им год назад, помимо желания сбежать от назойливых кредиторов, была еще и честной попыткой начать жизнь с чистого листа, поправить дела, остепениться и, черт возьми, обзавестись если не постоянным другом – то нормальной, правильной женой. Но, несмотря на честность и пылкость намерения, оно не сработало… Сердце Эрнеста снова оказалось разбитым, финансы по-прежнему пели романсы, а возвращение в Париж быстро привело художника к пониманию, что он, хотя и повзрослел, в своей сути изменился очень мало.

Драка в «Лидо» за честь Жана Марэ – не связанного с ним никакими узами, кроме односторонней юношеской влюбленности, и не просившего о защите – стала тому очередным ярким подтверждением. И неизвестно было, чем теперь кончится дело: надежды Розочки, что Эрнеста быстренько оштрафуют и отпустят восвояси, не оправдались. Кунстманн, едва умыв лицо от паштета, кинулся вслед за полицейскими, прибыл в участок и подал официальную жалобу.

Послушать этого немца, так он не пару раз получил по физиономии от некрупного тонкокостного парня, а подвергся нападению самого дьявола, едва не растерзавшего беднягу на мелкие кусочки… Теперь, пылая праведным гневом, Ури жаждал полицейского возмездия и требовал крови – угрожая в случае отказа нажаловаться еще и консулу, довести дело до международного скандала.

Попытки Пикара урезонить разбушевавшегося немца, умаслить и уговорить отозвать жалобу, успеха не имели, пожалуй, от них стало еще хуже. Кунстманн заявил, что Пикар нарочно заманил его в ловушку, чтобы устроить провокацию, а теперь покрывает преступника, и, если будет продолжать – он и на него подаст жалобу. Следом в участок прикатил еще и Фриц, чтобы дать ценные свидетельские показания и поддержать товарища; дошло до звонка комиссару, несмотря на поздний час, и тот, от греха подальше, велел поместить задержанного в камеру – «до выяснения всех обстоятельств и принятия решения о мере пресечения». Это означало, что Эрнеста продержат как минимум до завтрашнего утра, но могут закрыть и на трое суток, а если Кунстманн продолжит лезть в бутылку, и художнику совсем не повезет, он останется под стражей до дня судебного разбирательства…

Веселого было мало, но Верней по опыту знал, что хныкать и жаловаться, равно как и качать права, требуя особого отношения, бесполезно и только навредит… Так что он вполне беспечно позволил снять с себя часы и ремень, надеть наручники (полицейские обошлись бы и без них, усердствовали лишь для острастки) и увести в камеру предварительного заключения.

Неожиданным приятным сюрпризом стал сокамерник – красавчик-марокканец лет двадцати двух, с громадными черными глазами и длиннющими ресницами, задержанный за торговлю травкой. Поначалу он притворялся, что не понимает по-французски, но, убедившись, что Верней не представляет никакой угрозы и меньше всего похож на полицейского провокатора, сам подсел к нему и, дразняще улыбаясь, попросил закурить. У Эрнеста была при себе едва начатая пачка «Житан» – при досмотре ее не забрали, как и спички – и он радушно поделился со страждущим… после чего Джемаль (так представился товарищ по несчастью) подмигнул ему и вытащил свою пачку. С виду это были невинные биди 9 9 Индийские сигареты Биди (иногда встречается название бири, бинди) – тонкие азиатские сигареты небольших размеров, самокрутки из сухого листа с необработанным табаком внутри. , обычное дешевое курево иммигрантов, но стоило принюхаться, как у сигареток обнаруживался тонкий экзотический запах… Можно было только догадываться, как предприимчивому марокканцу удалось пронести в камеру такое богатство. Благоразумие требовало отказаться от угощения, не хватало еще, чтобы к обвинению в хулиганстве и побоях присовокупилось нарушение дисциплины в полицейском изоляторе, да и кто знает, что за намерения скрывались за щедростью незнакомого араба.

Но Эрнест начинал чувствовать тоску и апатию, что частенько случалось с ним после приема изрядной доли алкоголя и адреналиновой вспышки. Он знал, что если не встряхнет нервную систему прямо сейчас, то к утру будет как выжатый лимон, не способный связать два слова, и в то же время агрессивно ненавидящий всё человечество… и это замечательное состояние точно не облегчит его положения и не поспособствует установлению контакта с комиссаром.

Верней взял предложенную биди. Конечно же, внутри был не простой табак-самосад, а марихуана, с примесью какой-то пряной травки, маскирующей характерный маслянистый аромат.

– Что? Хорошая? – спросил Джемаль и сверкнул белоснежной улыбкой, когда художник с видом знатока кивнул головой:

– Отличная… – он откинулся спиной на стену и прикрыл глаза, наслаждаясь курением, как медитацией, и тут марокканец прошептал ему на ухо:

– Ты красивый… – голос его охрип от возбуждения. Эрнест неохотно разомкнул веки, собираясь объяснить, что благодарен за травку, но в дальнейшем не заинтересован, спасибо, нет. Рука Джемаля тем временем потянулась к застежке на брюках, расстегнула верхние пуговицы, вытащила наружу край рубашки и пробралась под нее, легла на живот. Член художника отреагировал предсказуемо и начал стремительно твердеть… алкоголь никогда не влиял в худшую сторону на сексуальные желания и возможности Вернея, и, судя по намекам отца, это была счастливая фамильная особенность.

В полумраке глаза марокканца блестели, как драгоценные камни, смуглая кожа была горячей и нежной, а от вьющихся смоляных волос пахло дикими травами и дымком костра… бедуинского костра…

«Черт возьми, а почему бы и нет?» – сказал себе Эрнест. Если уж нарушать режим, так с размахом… и, может, это нежданное приключение в тюремной камере отвлечет от горестных мыслей, нападавших ночами, вытряхнет Эррин из его снов.

Джемаль еще что-то шептал, мешая французские слова с арабскими – кажется, это были восхваления – но художник не вслушивался, уплывая все глубже в терпкий и сладострастный морок, и лишь рассеянно кивнул:

– Да, да, давай… – когда молодой человек соскользнул на пол, встал на колени и уже намного смелее стал расстегивать на Эрнесте штаны.

Минет в исполнении Джемаля был восхитителен – лучше всякого десерта или шоу с танцовщицами; марокканец не отрабатывал повинность, а в самом деле старался доставить партнеру как можно больше удовольствия и умело растягивал процесс. Эрнест кусал губы и судорожно цеплялся за края койки; он не желал быть громким и привлекать внимание охраны, зная, что если их засекут, то в лучшем случае обзовут последними словами и приласкают ударами по почкам, а в худшем запрут поодиночке в вонючий карцер… но Джемаль, занимаясь его телом, сам настолько угорел от страсти, что позабыл о всякой осторожности. Не дав Эрнесту и секунды придти в себя после оргазма, он привалился к нему и с громкими стонами стиснул в объятиях; так что настал черед художника одной рукой зажимать умелый и несдержанный Джемалев рот, а другой – платить долг признательности… к счастью, горячий красавец кончил очень быстро. Кончил и сомлел на плече у Вернея, как утомившийся на уроках школьник.