Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

– Хорошо, месье, хорошо… я вам все расскажу. – голос Эрнеста выровнялся, он как будто сразу протрезвел от этого спокойного предложения врача. – Но сперва вы мне скажите… только отвечайте честно, ладно?.. Вот вы… если бы вы… ну… если бы вам нравились мужчины, как мне… вы могли бы в меня влюбиться? Спать со мной? Проводить со мной ночи?..

«Мадонна… он и правда окончательно рехнулся, бедный мальчик…» – от внезапного вопроса в лоб Шаффхаузена пробил озноб, как если бы холодный мистраль распахнул окно спальни… Но доктор психиатрии, профессор, ученый, автор многочисленных статей и книг, тут же встал во весь рост, прикрывая врачебным авторитетом и неприкосновенностью растерянного мужчину, пропустившего удар в самое сердце:

– Если сделать подобное гипотетическое допущение, вспомнить древних греков с их традиционным для закрытых мужских сообществ ухаживанием зрелого эраста за юным эроменом, то… не вижу в этом вопросе никаких препятствий, кроме разве что скрытого и вытесненного вами инцестуозного влечения к отцу, о котором мы с вами неоднократно вели занимательные разговоры. Вы ведь помните, что разница в возрасте любовников, будь они одного пола или разного, всегда дает прямое указание на поиск этой запретной связи…

– Хм… ну то есть это было такое сложносочиненное «да»? Нет, нет, не бойтесь, доктор, я еще не сошел с ума… пока… и не покушаюсь на вашу невинность. Просто хочу понять… какого черта он строит из себя немощного старика, в коем все чувства охладели, и ему нужно не встречаться с молодыми горячими парнями, а место на кладбище выбирать, да и то в очках… блядь, доктор, ну что это за адская хуйня?! Вы ведь с ним одногодки, и вы-то – к счастью – еще полны огня и задора!.. Только прикидываетесь сухарем, но я-то помню, как вы молодели на глазах, когда мы с вами удили рыбу в заливе Гольф-Жуан… с вашей яхты… ну, а он зачем строит из себя развалину?..

Шаффхаузен приложил холодную ладонь к запылавшему лбу, силясь постичь, о ком Эрнест ведет свои пламенные речи, приправленные жгучей обидой отвергнутого любовника? Сперва он решил, что сын сокрушается об отце, впавшем в затяжную депрессию и отказавшемся от предлагаемых ему Эрнестом радикальных или эпатажных способов отвлечься от своего горя… но… но граф был на добрый десяток лет моложе Эмиля. Художник же уверенно говорил о ком-то одного с ним возраста, о ком-то, с кем у Вернея мог завязаться (или уже завязался?) внезапный роман, не получивший, однако, желанного продолжения… и удовлетворения.

– Так, Эрнест, друг мой, вы обещали рассказать мне о вашей проблеме, и я вас услышал. Но предпочту перепроверить, верно ли уловил ее суть? Я понял, что вы расстались с вашей русалкой?

– Эльфийкой.

– Ну, пусть эльфийкой… суть ведь не в этом, да? Потом познакомились с мужчиной, годящимся вам в отцы, и ожидали, что ваши отношения будут развиваться определенным образом, но так и не дождались… И отказ вашего нового друга от… ммм… интимной связи вас настолько огорчил, что вы решили немедленно обратиться ко мне за консультацией по данному вопросу, так?

– Почти… черт, месье Шаффхаузен, вы всегда были ясновидящим!.. Вы ведь колдун, да? Ваше настоящее имя Мерлин?.. Или Мессинг… но вы не все угадали…

– Дорогой мой, я ведь не претендую на лавры графа Калиостро… я только пересказал вам то, что вы…

– Ха-ха-ха… как вы сказали?! Калиостро?.. Это просто грандиозно, месье, и вы еще говорите, что не ясновидящий! Я ведь вам не рассказывал еще, что буду работать художником на съемках нового фильма как раз про Калиостро!.. А знаете, кто играет главную роль?.. Ну же, подумайте! И вы все поймете до конца…

Шаффхаузен знал, он читал в «Утренней Ницце» заметку о начале съемок совместного франко-немецко-швейцарского телесериала по мотивам знаменитого романа Дюма, и обратил внимание, что режиссером выступает Андре Юнебелль, а на главную роль мага и авантюриста Калиостро приглашен не кто иной, как Жан Марэ…

– Нет, Эрнест… не может быть… Вы все-таки заполучили вашего светозарного Феба… но божество вдруг предстало перед вами слишком… человеком? Вы расстроены тем, что ваш кумир отвергает вас?

– Он… он не отвергает меня, месье Шаффхаузен! Не отвергает, в том-то и дело… Если бы он меня отверг – я бы это понял и принял, и не стал бы вас выдергивать из постели посреди ночи, и вешать на вас пьяные сопли… Кто я такой, рядом с ним, в конце концов? «Червяк, в звезду влюбленный!» Нет, доктор, все гораздо хуже! Он тоже в меня влюблен! Влюблен до безумия, я это знаю, вижу, чувствую… да – он сам мне об этом сказал, не далее, как пару часов назад… но он с чего-то решил, что стар для меня! И… и… нет, вы только послушайте, он «боится оскорбить мою сияющую молодость!» Своим роскошным телом, он, вероятно, ее оскорбит, идиот! О, никогда еще я так не проклинал свою, блядь, «сияющую молодость» и – как это он сказал?.. – «ангельскую красу!» – как после сегодняшнего ужина в ресторане возле Лувра!.. Вот… вот… я и решил узнать, решились бы ВЫ оскорбить мою сияющую молодость, окажись вы на его месте… и вы сказали, что ДА!

– Эрнест, Эрнест, ради бога, не кричите… иначе проснутся даже попугаи в оранжерее клиники, а не только таксы и моя супруга… – Шаффхаузен зажал низ трубки ладонью, словно бездушная мембрана была ртом художника, со всем пылом отвергнутого любовника выплескивающего в эфир свою боль и досаду… – Я вас услышал… и понял. Этого достаточно… успокойтесь… подышите… помните, как я вас учил? Глубокий вдох… задержка и выдох… на счет… А пока вы там дышите, просто послушайте меня, не перебивая… Договорились?

Из трубки донесся сперва судорожный вдох, потом долгий выдох на грани стона, и Верней пробормотал уже намного тише:

– Да. Да, доктор, договорились.

– Вот и славно. – тут Эмиль сам замолчал, собираясь с мыслями. Ему уже не в первый раз приходилось брать на себя неблагодарную роль священника, принимающего исповедь Эрнеста, и подбирать нужные и точные слова в ответ на обращенную к нему мольбу… К тому же, он ничего не мог поделать с тем, что всякий раз позволял себе вовлечься в отношения переноса и стать на время добрым и мудрым отцом для буйного юноши, отодвинув на второй план сурового доктора. Он корил себя за подобное нарушение профессиональной этики и кодекса психоаналитика, но не мог совладать с желанием стать для Эрнеста Вернея кем-то более значимым, чем просто лечащий врач. Ни один другой пациент не вызывал в нем столь явного и не подконтрольного воле и разуму прилива отеческих чувств… А теперь, после того, что он услышал, к этим чувствам примешалась еще и ревность… но Эмиль решил, что с собственными переживаниями разберется утром.

– Послушайте меня, мой мальчик, послушайте и поступите разумно, насколько это будет вам по силам… Вы и правда не представляете себе, как ваша красота может действовать на других людей, вы живете так, словно не замечаете этого… и напрасно. Мсье Марэ – актер, он обладает тонкой душевной организацией, и, надо полагать, видит не только глазами, но его собственные глаза не могут смириться с тем, что его собственные молодость и красота угасают. Поверьте, Эрнест, это переживание может быть мучительно, особенно когда рядом появляется кто-то, как вы. Притягательный и прекрасный. Будь мсье Марэ алчен, жаден, он и минуты не раздумывал бы, едва ему представился хоть малый шанс воспользоваться вашим согласием разделить с ним ложе. – Шаффхаузен сам удивился своей пафосной серьезности, однако она не казалась ему преувеличенной, когда речь шла о его… воспитаннике, названном сыне?..