Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

— Не греет меня больше солнышко, — словно извиняясь, говорил Уилл. — А земля, наоборот, тянет к себе. Пора мне уже, пора. Моя Сьюлин уже давно зовет меня к себе. Теперь снится почти каждую ночь. Э, пережил я всех, не дело это. Восемьдесят третий год смотрю на белый свет.

Он говорил, и его выцветшие почти добела бледно-голубые глаза слезились, губы, ставшие за последний год фиолетовыми, тряслись.

— Хорошее здесь место, — говорил он, указывая рукой на семейное кладбище, расположенное совсем недалеко от усадьбы. — И мистер Джералд, славный старик, и миссис Эллин, жена его, там. И Сьюлин моя. Скарлетт вот только косточки свои сложила далеко от родного гнезда, пусть ей там земля пухом будет. Эх, Скарлетт, Скарлетт, и я тебя пережил. Что же делать, значит, Господь так решил, что б я оставался и смотрел на этот мир. Я должен благодарить Его за то, что у нас в Таре сейчас все хорошо, что он сподобил меня увидеть все это. Большего мне и не надо. Чуть-чуть только погожу, чтобы вы с севом управились, а там уже и лягу.

Он смотрел на сосны, на кресты и надгробья кладбища, на недалекое болото, и взгляд его был умиротворенным. Видел он себя таким, каким появился здесь больше полувека назад. Он сохранил эту землю, он все время обрабатывал ее, он взрастил своих троих дочерей, а еще племянника с племянницей, которых любил не меньше собственных детей, и он был бесконечно благодарен Богу за то, что тот дал ему силы во все пятьдесят четыре года, которые он прожил в Таре, работать, работать, работать. Уилл Бентин никому не мешал, ни с кем не ссорился, его почти не интересовало то, что происходило чуть дальше, чем за двадцать миль от Тары.

И он остался верен себе до последнего вздоха — свидетелем этого последнего вздоха не был никто. Уилл и тут постарался никому не докучать. Дядюшка Боб нашел его за сараем, лежавшего на теплой весенней земле так, словно он прилег отдохнуть. И все заботы, связанные с севом, уже оказались позади — Уилл сдержал свое слово. Тело его, когда и Билли подняли Уилла с земли, оказалось на удивление легким — фунтов сто, не больше. Уилл словно позаботился о том, чтобы не обременять других.

На похороны Уилла съехались три его дочери, с мужьями и детьми, с внуками. Даже у самой младшей, Джейн, был один внук. Сюсси выглядела очень постаревшей, смерть сына подкосила ее. Была здесь и живая история — Кэррин, превратившаяся в маленькую старушку с кукольным фарфоровым личиком. Морщины почти отсутствовали на ее лице, несмотря на то, что Кэррин уже исполнилось семьдесят два года. Кэролайн-Айрин О’Хара, почти не помнившая уже своих мирских забот, тем не менее, помнила все, что было связано с Уиллом.

— Уэйд, мальчик мой, — говорила она своим слегка скрипучим голоском, — ты же помнишь, какой это был человек. Я буду молиться Богу, чтобы душа его попала в рай. Только кажется мне, Господь и без моей молитвы примет ее туда — эту прекрасную, бесхитростную, беззлобную душу. Он понимал всех, он знал душу человеческую, следовательно, знал слабости и пороки. Но он умел прощать. Никто, абсолютно никто не может сказать об Уильяме Бентине худого слова.

И Билли убедился, насколько была права эта худенькая, стерильно — аккуратная старушка в монашеской одежде — не меньше ста человек со всего округа пришли посмотреть на Уилла Бентина в последний раз. Билли не знал подавляющего большинства из этих фермеров, торговцев, владельцев солидной недвижимости, рабочих, потомков плантаторов и батраков — негров, державшихся обособленно от белых, чуть поодаль, но все равно пришедших и провожавших. Он не ожидал увидеть такого скопления народа — ведь Уилл Бентин не был какой-то слишком уж известной личностью, особенно в последние годы его жизни.

Как только последний ком земли был брошен на могилу, пролился ласковый апрельский дождик, причем нельзя было понять, откуда он накрапывает — туч не было весь день, да и сейчас они казались светлыми и легкими, неспособными уронить ни капли воды.

— Вот таким он был — как этот дождик, — заметила Кэррин. — Это знак Божьей благодати.

Уилл упокоился рядом со своей женой Сьюлин на кладбище, которое уже становилось тесным: очевидно, люди, жившие в этой усадьбе раньше, не особо задумывались над тем, сколько еще придет и уйдет после них. Уэйд успел заказать и привезти гранитную плиту с именем и датами: «15 июня 1837 года — 18 апреля 1920 года».

«Вот какой кусок смог он вырвать у самого главного, самого коварного из врагов человека — времени. Сколько людей, сколько судеб, таких разных, было утянуто в забвение. Даже эти холмы, сосны не вечны, русло реки не вечно. Что уж говорить о людях, Лучший выход — уподобиться природе, быть простым и мудрым, как был мудр этот человек, лежащий под гранитной плитой. Он только и знал всю жизнь, что возделывать эту красную, не слишком-то и щедрую землю. Но даже его жизнь, такая простая со стороны была исполнена драматизма. Или взять хотя бы Кэррин О’Хара — кем она мне, кстати, приходится? Кажется, двоюродной прабабкой — ведь за ее добровольным уходом в монастырь стоит какая-то трагедия. Да, жизнь каждого человека надо рассматривать, как драму. Господи, но как давно это было — миг рождения Уильяма Бентина, и все же он наверняка не очень много мог вспомнить в другой миг — миг смерти».

Наступило лето, Джессика Фонтейн уехала в Голливуд и, как следовало заключить из ее письма матери, «теперь-то уж зацепилась», то есть, получила роль в каком-то фильме. Генри Коули поправился почти окончательно, но это «почти» наверняка должно было оставаться с ним до конца его жизни в виде спорадических приступов головной боли, периодически нападавшего на него настроения безнадежной тоски и бессознательного страха. Но Билли мог теперь считать свою мать счастливой. Почти счастливой. Относительно счастливой. По ее внешнему виду можно было заключить одно: выглядела Констанция Гамильтон Коули более веселой, чем до возвращения мужа.

Почти счастливым Билли мог считать и себя, обретшего неожиданное пристанище в этом уголке, который раньше, когда он был мальчишкой, привлекал его к себе разве что большой свободой передвижений. Его совсем не влекли к себе большие города, хотя большую часть своей жизни он провел в Бостоне. Только в больших городах можно было по-настоящему заниматься бизнесом, но бизнес его не привлекал абсолютно. Однако Билли прекрасно понимал, что для занятия той же журналистикой атмосфера большого города тоже необходима. Хотя те несколько статей, опубликованных в журналах и принесших ему неожиданно большие для такого не очень серьезного, как он все же полагал в глубине души, занятия деньги вовсе не могли определить его окончательный выбор. Он послал по тем же адресам рассказ об участнике войны, шотландце, который и воевал в шотландском полку, и форму носил шотландскую — клетчатую юбку-кильт вместо брюк. Сам Билли не видел в Европе шотландских стрелков, но достаточно, по его мнению, слышал о них для того, чтобы описание получилось правдоподобным. Естественно, тот шотландец из рассказа не пошел на войну добровольцем, как пошел добровольцем Уильям Коули, а был послан, как были посланы правительствами разных стран миллионы ему подобных. Ужасы войны полностью убили душу в том шотландском стрелке, от человека, в сущности, осталась одна оболочка, да и та имела очень плачевный вид.