Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

Из одного журнала в ответ на свою бандероль Билли получил письмо редактора, извещавшее о том, что рассказ журнал возьмет для публикации, но мистер Коули желает подробнее узнать о перспективах дальнейшего сотрудничества, то он должен приехать в Нью-Йорк лично.

Билли посчитал, что доля его участия в работах на ферме деда позволяет ему совершать подобные поездки и попросил необходимые для этого несколько сотен долларов. Он уже немного научился считать фермерские деньги и знал, что за те же три сотни можно сторговать достаточно хорошего рабочего мула, например, но он также понимал, что в результате этой поездки может окупиться стоимость нескольких мулов, если уж вести счет такими единицами.

Уэйд не только согласился с его доводами, но даже предложил гораздо больше своего участия:

— Малыш, тебе не надо зарывать себя здесь, в Таре. Ты понимаешь, о чем я говорю — ты можешь наезжать сюда время от времени, жить, сколько тебе захочется или сколько будут требовать занятия твоим делом. И правда, зачем же тогда я занимаюсь своими полями, своей фабрикой, если не ради вас. Твой дядя Барт, как ты знаешь, уже достаточно определился в жизни, встал на ноги, его в Тару и силком не затащишь. Уж для него-то здесь самая настоящая глушь. А твоей матери и твоему отцу, я считаю, лучше остаться здесь. Ну, на какое-то время хотя бы. И моих денег, в том числе и заработанных с твоей помощью, вполне хватит и на твои поездки, и на что угодно еще, тем более, что твоему отцу теперь платят военную пенсию. Билли, поверь мне, — вложить во что-то средства и силы вовремя — самая необходимая на свете вещь. Когда мне было чуть меньше лет, чем тебе сейчас, мы с Уиллом испытывали определенные трудности. Поддержка со стороны очень много значила для нас. Но банки брали в то время грабительский процент за кредиты, а из родных нам могла помочь только моя мать. Но мы с Уиллом не обратились к ней. Уилл считал, что она и так слишком много сделала сначала для спасения Тары, а потом и для ее расцвета. Я же хотел самостоятельности, хотел, чтобы нами никто не командовал — просить помощи у твоей прабабки для меня означало лишиться доли независимости. О, она была очень властной женщиной. И мы тогда как-то выкрутились сами, но нам было очень, очень трудно. Зачем же я теперь буду создавать трудности своему внуку?

Приехав в Нью-Йорк, Билли с удовлетворением отметил про себя, что вовсе не испытывает почтительной робости перед этим городом городов. Он даже специально съездил посмотреть на самый высокий небоскреб «Вульверт», но рукотворный утес, поднявшийся к небу на восемьсот двадцать футов, не слишком поразил воображение Уильяма Коули.

Редактор Пирсонс, пославший ему письмо в Тару, оказался плотным мужчиной лет сорока с внимательным взглядом серо-стальных глаз, с залысинами над гладким высоким лбом и неожиданно мощным для человека такой профессии рукопожатием.

— Вот, стало быть, вы какой, Уильям Коули? — сказал он, рассматривая Билли. — Южанин, значит?

— Родился я на Юге, но большую часть жизни прожил в Бостоне.

— Ну, Бостон, наверное, оказал на вас совсем мало влияния — как на литератора, я имею в виду. У вас стиль, манера письма обстоятельные, неторопливые. Вы едете в повозке, а не проноситесь в автомобиле мимо того, о чем вы рассказываете. Сейчас молодые авторы стараются не писать так, их произведения напоминают репортажи с места событий.

— Вы полагаете, что и мне надо учиться писать так же? — спросил Билли.

— Ни в коем случае! Научиться писать вообще нельзя, с этим надо родиться. Да вы и без меня это прекрасно понимаете, вы же не учились писать. Кстати, какое у вас образование?

— Колледж.

— А у меня сложилось впечатление, что вы закончили университет. Вы ни в коем случае не должны бросать занятия литературой, сочинительством. У вас будет накапливаться опыт. Вы будете наблюдать жизнь, и просто писать обо всем, что вы знаете. И даже о том, чего вы не знаете. В данном случае я имею в виду ваш рассказ. Вы правильно поступили, не сделав его героем американца.

— Почему?

— Ну, в данном случае он был бы встречен в штыки определенной частью сверхпатриотов, скажем так.

«Тех, которые настоящего штыка в руках не держали, да и вряд ли возьмут когда из боязни порезаться», — подумал Билли, а вслух произнес: — Да, думаю, и англичане не будут на меня в обиде. Можно было бы вообще сделать главным героем гуркха — это колониальные непальские войска, вооружены гуркхи кроме всего прочего кхукри, таким серповидным ножом, которым они рубят головы своим врагам. Пленных гуркхи не берут, поэтому вселяют в противника неизъяснимый ужас.

— Я оценил вашу шутку, мистер Коули. Вряд ли этот азиатский головорез испытывал бы чувство опустошения или раскаяния после войны.

— Возможно. Никогда не пытался влезть в шкуру азиата, — он стал совсем серьезным. — Равно как в шкуру негра, потому как это бесполезное дело, все равно ничего не получится.

— Вы считаете негров настолько сложными натурами? — приподнял брови Пирсонс.

— Скрытными, себе на уме уж во всяком случае. То, что они вроде совсем отказались от всяческих прав, мало что значит. Они давно поняли, что война между Севером и Югом велась не за них, не за их освобождение.

— У вас есть основания для таких заключений? — осторожно поинтересовался редактор.

— Такие основания были еще у моего деда. Он практически безвыездно прожил почти всю жизнь в самой что ни на есть южной глубинке. Он рассказывал мне о надеждах и разочарованиях по истечению нескольких лет после окончания войны. Если для возвращения знамен потребовалось почти двадцать лет [18] В 1887 году Гровер Кливленд президентским указом распорядился вернуть знамена мятежной Конфедерации, захваченные во время войны, но указ встретил яростное сопротивление ветеранов-северян. Знамена были возвращены только при президенте Теодоре Рузвельте в 1905 году. , то с правами черных покончили раньше и быстрее.

— Хм, а на чьей стороне были бы вы лет шестьдесят назад? — мистер Пирсонс с нескрываемым интересом посмотрел на Билли.

— Разумеется, на стороне южан, — рассмеялся тот. — Мой дед, например, считает, что вообще зря все это затевалось. Он полагает, что все можно было бы утрясти без войны. А если говорить серьезно, то мне кажется, что писатель не должен влезать в политику, во всяком случае, влезать слишком глубоко.

— Интересная мысль, мистер Коули. И еще более удивительно слышать, когда ее высказывает человек вашего возраста. Вам, кстати, сколько лет?

— Почти двадцать один.

— О! Я считал что вы постарше. Да, политическая жизнь сейчас слишком бурная для того, чтобы игнорировать ее.

— А я считаю, что за всем этим стоят простые чувства: голод половое влечение, желание подавлять или желание нравиться, страсть к самоутверждению и тому подобное. Ту же самую политику делают люди, у которых свои страхи, свои желания, свои страсти и страстишки. Все различие заключается только в комбинации тех или иных человеческих черт. Или нужд больших масс людей. «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но оно уже было в веках, бывших прежде нас.»