Гарольд Роббинс - Соблазнитель душ

Пастырь шагнул к маленькому окошку, выглянул. Шатер уже опустили на землю и мужчины сворачивали брезент. Скамьи укладывали в кузов грузовика. Он вновь затянулся и вернул «косячок» Чарли.

— Достаточно. Мне уже хорошо.

Она удивленно посмотрела на него.

— С двух-то затяжек?

Пастырь рассмеялся, забрал у нее полотенце.

— Не могу же я обкурившись придти на обед к Рэндлу.

— Я вообще не понимаю, чего ты с ним якшаешься. Я слышала, он такой скряга, что с него не выжмешь и цента.

— Где ты это слышала?

— Мне сказал один из мужчин, что собирают пожертвования в церкви. На службе он появляется редко, а если и приходит, то не дает больше доллара.

Пастырь вновь засмеялся.

— На него это похоже.

— Так чего ты едешь к нему?

— Полагаю, из любопытства. Кроме того, он пригласил меня. Наверное, у него были на то причины. — Он обернул полотенце вокруг талии. — Пойдем посмотрим, как наши дела.

Чарли скоренько затянулась, затушила окурок и последовала за ним к столику, за которым сидели Беверли и Тарц. Перед ними лежали аккуратные стопки денег.

Беверли подняла голову.

— Четыре тысячи сто шестнадцать долларов.

Пастырь присвистнул.

— Неплохо.

— Более чем в два раза больше обычной суммы.

— Интересно, почему? — задумчиво спросил Пастырь.

— Потому что они услышали от тебя то, что хотели, — раздался за его спиной голос Джо. — Им уже не нужно сладеньких сказок. Они хотят, чтобы их пугали до смерти адскими страданиями и проклятием души.

Пастырь повернулся к нему.

— Ты действительно в это веришь?

— Абсолютно, — кивнул Джо. — Ты не видел их лиц. А вот я видел. Когда ты начал бить Тарца по лицу, они разве что не взвыли от восторга. Они искренне полагали, что ты борешься с дьяволом.

— А у меня все еще болит челюсть, — вставил Тарц. — Какое счастье, что такое случается не каждый раз.

— Извини, — вздохнул Пастырь. — Я не хотел причинить тебе боль.

Тарц рассмеялся.

— Я не жалуюсь. За такие деньги можно и пострадать.

Джо откашлялся и посмотрел на Беверли.

— Ты будешь говорить или я?

— Я скажу сама, — Беверли подняла глаза на Пастыря. — Мы тут посоветовались и решили, что тебе не следует отдавать церкви больше четырехсот долларов.

Пастырь покачал головой.

— Мы обещали им половину.

— Разницы они не заметят. Чарли выяснила, что после воскресных служб они никогда не собирают и двухсот долларов. Мы же дадим им в два раза больше. Да они будут прыгать от счастья.

— Это нечестно.

— Нечестно не платить нашим людям за выполненную ими работу, — вмешался Джо. — Полагаю, прежде всего мы должны рассчитаться с ними. В конце концов местная церковь ничем нам не помогла. Мы за все платили сами: за аренду земли, газ, электричество. Четыре сотни хватит им с лихвой.

Пастырь молчал.

— Если ты согласишься на это, Пастырь, — продолжала Беверли, — мы сможем расплатиться с рабочими за эту неделю и вернуть долг за одну из прошедших. И еще немного останется про запас.

— Все будут довольны, — поддержал ее Джо. — Не забывай, что на этой неделе нам придется потратиться. Следующая проповедь запланирована на четверг. Так что за эти четыре дня денег в кассу не поступит.

Пастырь оглядел их.

— Мне надо подумать. Уезжать нам завтра. Утром я дам вам ответ. В прошел в жилую часть фургона, задернул занавеску, вытянулся на койке. Заложил руки за голову и уставился в потолок. Деньги. Почему все всегда упирается в деньги?

Зашуршала занавеска. Чарли подошла к койке, села в ногах.

— Ты совсем не расслабился. Это сразу видно. Еще несколько затяжек тебе не повредят.

Он покачал головой.

— Не надо.

— Напрасно ты упираешься.

Он промолчал.

— Я понимаю, это не мое дело, — продолжала Чарли. — И девушки не жалуются. Но я знаю, что они несчастливы. И дело тут не в деньгах, просто нет у нас тех радостей и веселья, что были раньше. Мы перелетаем с места на места, нигде не задерживаясь. Даже не успеваем сходить в кино. Мы больше не курим, не пьем, не развлекаемся, как бывало, потому что, если нас на этом застукают, на проповедях можно ставить крест. И спишь ты всегда один в своем фургоне и не просишь никого из нас скоротать с тобой ночь.

— Нельзя проповедовать одно и быть другим, — возразил Пастырь.

— Мы этого и не говорим. Но мы же не святые. Что вот ты делаешь, когда тебе хочется потрахаться. Дрочишь?

Он молча смотрел на нее.

— Извини, Пастырь, — быстро добавила она. — Я не хотела грубить тебе.

— Это ничего, — успокоил он Чарли.

По ее щекам покатились слезы.

— Почему они выгнали нас из общины, Пастырь? Там было так хорошо.

Он взял ее за руку.

— Не знаю, Чарли. Но я уверен, у Бога были причины не мешать тому, что произошло. Возможно, таким способом он хотел испытать нас.

— Это несправедливо, Пастырь. Несправедливо, — внезапно она наклонилась и поцеловала его член, затем быстро встала и направилась к занавеске. — Не забывай, мы все любим тебя, Пастырь. — Чарли скрылась, прежде чем он успел ответить.

Он еще полежал в раздумье, потом медленно поднялся. Почти семь, а ему еще надо одеться. «Мерседес» старика мог прибыть за ним с минуты на минуту.

Большой черный автомобиль за полчаса преодолел сорок пять миль, отделявшие город от деревянной арки с выжженными на ней словами: «РАНЧО РЭНДЛА».

До особняка оставалось еще две мили. Через полторы они миновали взлетно-посадочную полосу и большой ангар. Три маленьких самолета, два вертолета и двухмоторная «сесна» [14] Сесна (Cessna) — известная авиастроительная фирма, изготавливающая небольшие самолеты бизнес-класса на несколько пассажиров. , стояли на поле. И здесь, как и у ворот, из маленькой сторожки вышел вооруженный охранник в форме и в широкополой ковбойской шляпе, чтобы удостоверится, кто сидит в кабине.

Еще полмили, и они остановились перед выкрашенной белой краской металлической изгородью, окружавшей дом. Очередной охранник распахнул ворота, давая им проехать.

Бескрайние пастбища уступили место ухоженному саду. Кусты, кактусы, цветочные клумбы, деревья и наконец искусственное озеро, к которому сбегала зеленая лужайка. «Мерседес» остановился у лестницы, ведущей к парадному входу. Пастырь глянул сквозь стеклянную перегородку, отделявшую его от шофера и телохранителя. Те сидели, не шевелясь, ни один не повернулся, чтобы посмотреть на него и что-то сказать, и так всю дорогу.

По лестнице спустился мужчина. Высокий, в брюках в полоску, во фраке, черном галстуке. Чуть поклонился, открывая заднюю дверцу.

— Добро пожаловать на ранчо Рэндла, преподобный Толбот, — произнес он с легким английским акцентом.

Пастырь вылез из машины.

— Благодарю.

Дворецкий указал на лестницу.