Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Максим послушался и, когда подъехала коляска, бухнулся в ноги сошедшему с нее барину. Тот, приподняв его подбородок носком лакированного башмака, спросил:

— Что тебе, милый, надо? — и, выслушав сбивчивые объяснения, распорядился проводить юношу к регенту.

Регент, маленький желчный старичок, пребывавший в плохом настроении, принял Максима недружелюбно, даже не ответил на низкий поклон. Взгляд его скользнул по растерянному лицу Максима, измятой, полинявшей рубашке, лаптям, онучам.

У Максима часто и гулко застучало в груди.

— Ну, пой, без музыки, как умеешь! — поморщившись, разрешил регент.

Максим молчал.

— Откуда ты? Какого звания?

— Из деревни Кольцовки, крестьянский сын, — хрипло проговорил Максим.

— Ну и голос у тебя, наверное, «хрестьянский», — отчеканивая каждый слог, сказал регент. — Поезжай к себе в деревню и займись хлебопашеством. Так будет лучше для тебя и для культурного общества.

Максим как в тумане спустился по широкой лестнице и, не заметив вопрошающих глаз швейцара, вышел на улицу.

— Чужой город! Чужие люди!

Максим шел по неприютным улицам и зло спорил с маленьким старичком: «А я все-таки буду петь! Рано или поздно — буду, хотя и крестьянский сын!».

Сгущались сумерки, когда он очутился возле церкви, машинально поднялся по ступеням паперти и вошел в храм. Здесь было тесно и душно. Стройно пел хор. Максим жадно слушал, а когда запел солист, вовсе обмяк. Он услышал изумительный голос, лучше, чем у Мартыныча. Этот свободно мог поспорить и с соловьем.

Максим не заметил, как отошла служба, как разошелся народ. Пришел в себя, когда возле него остановился невысокий головастый человек.

— Ты чего, паренек, не уходишь? — спросил он, опуская руку на плечо Максима.

— А куда мне идти? Некуда! — и не было в этих словах ни горечи, ни жалобы. — Вот певчий пел, небось, слыхали? Он мне силу и надежду вернул. Ведь, чтобы так петь, можно многое вынести, а я три ночи под забором переспал, день не поел и от мечтаний своих чуть было не отказался.

— Так, верно, это я пел?

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Через полчаса Максим уже сидел в комнате известного певчего, Ивана Куприяновича Самсонова, и с удовольствием отхлебывал из блюдечка пахнущий сургучом чай.

Голос Максима Ивану Куприяновичу понравился. Он решил с юношей заниматься, а потом через знакомого помог и работу отыскать: на пристани, грузчиком. В хор устраивать его не хотел, считал, что петь пока ему нужно только на уроках. И жить Максим остался у Ивана Куприяновича.

Далеко от города пристань в Казани. Но на трамвае Максим ездил только в один конец, чтобы не опоздать на работу. В город возвращался пешком.

Болели руки и плечи, но он понимал, что на Волге работа грузчика издавна была основным промыслом бедного люда, никогда не жаловался и на вопросы Ивана Куприяновича, не тяжела ли ему работа, весело отвечал: «Нисколечко!»

Добравшись до дому, Максим кипятил самовар, прибирал в комнате, затем садился у окна и ждал Ивана Куприяновича. Певчий обычно являлся домой под хмельком, настроение у него бывало приподнятое. Максим помогал ему снять помятое парусиновое пальто. А Иван Куприянович, сказав свое обычное: «ох, устал дьявольски», выдвигал из угла разбитую фисгармонию и, переходя на деловой тон, немного заплетающимся языком говорил:

— Приступим, друже!

Урок начинался. Голос у Максима становился все звучней и мягче. Когда ученик и отрезвевший учитель особенно увлекались, а звуки мощного свежего голоса, наполнив убогую лачугу, вырвавшись из открытого окна, неслись вдоль двора и улицы, дверь в их комнату тихонько открывалась и появлялся сосед-сапожник. Он на цыпочках проходил мимо них, присаживался к окну и, весь отдаваясь музыке, закрывал от наслаждения глаза. Иногда в увлечении начинал подтягивать невпопад хриплым дребезжащим голосом. Тогда Иван Куприянович прерывал урок и коротко говорил:

— А ну, Тимофеич, освободи залу!

Тот беспрекословно уходил, но тут же возвращался и, уже не обращая никакого внимания на «метавшего молнии» Ивана Куприяновича, изрекал восторженно:

— Ох и талантище у паренька! Только талант для бедного человека — мертвый капитал!

До закрытия навигации оставались считанные дни. Осень стояла скверная: не переставая, лил дождь, дул холодный северный ветер. Застилавшие Волгу туманы почти не рассеивались, тревожно перекликались на разные голоса невидимые пароходы.

Грузчики выбивались из сил. Но желание заработать лишнюю копейку заставляло их трудиться почти без отдыха. Чтобы не терять времени на ходьбу домой, ночевали в бараке на пристани.

Максим не смыкал глаз. По ночам он особенно тосковал. Кольцовка представлялась ему далеким и потерянным раем. А что, если бросить все и вернуться домой?

Вытянувшись на вонючей, влажной рогоже, с бесконечной грустью он думал о том, как хорошо лежать с дедом на печи, на разостланном тулупе. В углу шелестят тараканы, громко и однотонно тикают ходики. Тепло, уютно и сухо.

Был у Максима серенький тихий котенок. Его никто и не замечал, кроме Максима и деда, который каждый раз, влезая на печку, обязательно спрашивал:

— Комплиен-то на месте?

— На месте, — отзывался из темноты внук, поглаживая котенка.

Максим умилялся, растворяясь в сладостных воспоминаниях…

Не было бы этих незабываемых минут, может, и не выдержал бы Максим тяжкой жизни.

Кончилась навигация. Ранняя зима сковала реку. Максим устроился на маленькое вонючее предприятие, именовавшееся почему-то заводом. Работу ему дали самую грязную, но он не жаловался: мыл и скреб полы, столы, на которых разделывалась полутухлая рыба. Задыхаясь от вони, чувствовал, как к горлу подступает тяжелый, давящий ком, а тело слабеет, становится липким. Отравляющий воздух вгрызался в одежду, казалось, проникал под кожу, холодил кровь.

Крепкий, привыкший к тяжелому труду, Максим похудел, потерял аппетит.

Платили мало, но все же он ухитрялся откладывать кое-какую мелочь. На первое свое накопление купил Ивану Куприяновичу калоши, которые в тот же вечер исчезли. Следующие сбережения пошли на покупку фуражки. Он приобрел ее у старьевщика на сенном рынке. С ярким околышем, с лакированным козырьком, она понравилась Максиму.

— Дурак! Вот дурак, — удивился Иван Куприянович, — что ты купил? Это же жандармская! Тащи ее скорей обратно, коли не хочешь стать посмешищем.

Старьевщик стоял на прежнем месте, разложив на разостланной рогоже свой незавидный товар.

— Возьми, пожалуйста, обратно… Не подходит она мне, — забормотал Максим, стараясь всунуть в руки старьевщика свою покупку.

Татарин слегка толкнул его, поправил на голове пеструю тюбетейку и монотонно сказал: