Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Вынес из лавка тавар, обратно тавар не берем!

— Князь, да ты сам посуди, какая же у тебя лавка, это же улица, она такая же твоя, как и моя…

— Улица? Нет, нет, лавка! — невозмутимо твердил «князь».

— Лавка? Ну, коли так, и подавись в своей лавке моей фуражкой!

В досаде швырнул фуражку и зашагал прочь.

Когда Максим немного попривык уже к омерзительному запаху на рыбном заводе, однажды утром он неожиданно наткнулся на запертые ворота. Казалось, все вокруг вымерло. Максим толкнулся в калитку, но и она оказалась запертой.

— Куда лезешь, вшивая мразь? — закричал над самым его ухом выскочивший из будки толстоносый городовой.

У пояса городового болталась большая желтая кобура с пистолетом. Городовой смачно сплюнул и закричал вывернувшемуся из-за угла человеку в рыжей шляпчонке:

— Федор Силантьевич, наше вам с кисточкой! Не спешите, голубчик, завод сегодня не работает, забастовали лапотники паршивые!

Максимка побрел домой. Слова городового больно ударили по сердцу. «Если они не могут купить хорошие башмаки, так разве в том их вина?» — рассуждал сам с собой юноша. Впервые в его воображении как бы слились воедино и городовой, и хозяин рыбного завода, и ректор духовной семинарии. Холод, неприязнь, гнев вызывали в нем эти люди.

— Бастуете? — встретил его Иван Куприянович.

— А откуда вы знаете? — удивился Максим.

— Да слышал, — неохотно отозвался певчий и прибавил: — Ничего, обернемся и без твоих заработков.

Максим сел на кровать и посмотрел на Ивана Куприяновича, который сегодня выглядел особенно торжественно: старый костюм был отглажен, шею обтягивал узкий крахмальный воротничок, рубашка сияла белизной.

Иван Куприянович прошелся по комнате и, остановившись против Максима, торжественно объявил:

— Сегодня, брат, мы в оперу приглашены, слушать «Жизнь за царя». Вот, — похлопал он по карману пиджака, — билетики уже тут лежат-полеживают!

Из рассказов Ивана Куприяновича Максим знал, что такое опера, хотя и не мог себе представить, как это люди разговаривают между собой пением.

— Видишь ли, — продолжал певчий, подсаживаясь к Максиму, — сегодня утром заходил ко мне прежний коллега, бывший консерваторский друг Павел Иванович Стрепетов. Приехал из Москвы на гастроли. — Иван Куприянович помолчал, потом сказал с необыкновенной горечью: — Не забыл, значит, меня. Голос у меня куда лучше был, а повернулось так, что он величина, а я только жалкий церковный певчий. — Иван Куприянович скрипнул зубами. Потом вдруг, стукнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

— А что же ты оденешь? Ведь в оперный идешь!

После осмотра гардероба выяснилось, что рубаха вполне еще пригодна для такого случая, терпимыми оказались и полосатые каламянковые брюки, вот только сапоги никуда не годились. На выручку пришел сосед-сапожник: одолжил свои сапоги, правда, не новые, но, по его выражению, весьма «авантажные».

В театре Максим жался к Ивану Куприяновичу и молчал, пораженный всем окружающим: яркими люстрами, бархатной обивкой кресел, массой нарядных людей и занавесом, таким большущим, какого он не мог себе даже представить.

Места были в партере, в середине пятого ряда. По одну сторону от Максима сидел Иван Куприянович, по другую — разряженная в шелка барыня. Вначале она машинально скользнула по нему взглядом, но, взглянув попристальней, порывисто, всем телом отшатнулась в сторону. Максим тоже отодвинулся, насколько позволяло кресло.

Люстра, казавшаяся сделанной из тысяч ледяных сосулек, погасла. В зале стали откашливаться, потом наступила тишина. Дирижера публика встретила аплодисментами.

— Кто это? — тихо спросил Максим.

— Человек, который управляет оркестром, дирижер, — шепотом ответил Иван Куприянович.

Максим хотел спросить, как называется инструмент, похожий на гусли, только высокий и золотой, но не успел. Заиграла музыка, какой он никогда еще не слышал. Подавшись вперед, широко раскрыв глаза, он затаил дыхание. Словно жаворонки в небе, запели какие-то инструменты. К ним присоединились другие — низкие и ворчащие, поддразнивая, загудели: гу-гу-гу. Потом заиграли еще новые — тихо, тихо. На этом фоне протяжно и печально запела дудочка, как мысленно окрестил флейту Максим. Казалось, будто плачет кто-то, живой и жалостливый…

Музыка заиграла громче, торжественнее. У Максима застучало в висках, он сдавил их горячими, повлажневшими ладонями. Не давая себе отчета, повернулся в сторону соседки-барыни:

— Ну и здорово же!

— Фи, мужлан!

Открылся занавес, пахнуло холодом. На сцене предстала деревня — не бедная Кольцовка, а прекрасная, нарядная, с красными черепичными крышами. И крестьяне — нарядные, в шелковых рубашках и сафьяновых сапогах.

По дороге в театр Иван Куприянович сказал Максиму, что опера, которую они будут слушать, называется «Жизнь за царя», и рассказал ее содержание. Сказал, что музыку к этой опере написал великий русский композитор Глинка, что он первый вывел на сцену простых людей и показал, как велик русский человек. Глинка назвал эту оперу «Иван Сусанин». Да царю не понравилось — заставил переделать название.

Очень пришлось по сердцу Максиму, как на сцене плясали. Вначале танец напоминал деревенскую кадриль, а потом куда тут! Стали крутиться, вертеться, словно бес в ступе. Мужчины со всего размаху падали на колени, а женщины, похожие на облака, так и вились, так и вились вокруг них. Да разве можно усидеть спокойно под такую музыку? Максим незаметно для себя стал притопывать ногами. На него зашикали, а Иван Куприянович усмехнулся:

— Ноги удержать не можешь, сами пляшут?

Что пели на сцене артисты, Максим понимал плохо. Слов он не разбирал, и если бы Иван Куприянович заранее не рассказал ему содержание, то он вообще ничего бы не понял. Только когда паны пришли в избу за Сусаниным, ему вдруг стало страшно. Да, да! Он ясно расслышал слова, они требовали провести их в Москву.

— А, может, Сусанин уговорит их не идти на Москву? — с надеждой мелькнуло у Максима в голове. Но нет, Сусанин решил:

— «Велят идти, повиноваться надо…»

Максим опять сдавил голову руками. Ему хотелось встать и крикнуть Сусанину, предупредить:

— Не ходи! Они убьют тебя!..

После этой сцены Максим понял, какую радость может доставить человеку музыка, игра артистов, умеющих заставить забыть настоящее.

Снова погас свет, раскрылся занавес. Лес… Занесенные снегом ели и медленно падающие снежинки. Максиму показалось даже, что он ощущает стужу, идущую из леса, из знакомого леса, куда он с дедом ездил зимой за дровами. Вспомнилось, как дедушка говорил:

— Ну и леса у нас! Попади чужой человек — не выйдет!

И чудилось Максиму, что это не Сусанин завел врагов в лес, а его дед Михайла.